Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Вышла на улицу, пошла искать какой-нибудь кинотеатр, что ли — ну, где там ещё бывают «удобства»? И ни-че-го. Район отрезан от цивилизации, до ближайшего кафе или вокзала добраться можно только маршруткой, которую хрен дождешься. И она начала потихоньку впадать в панику, потому что детские комплексы насчёт принцесс, конечно, изжила, но среди этих огромных новостроек даже уголка нет укромного, всё простреливается из окон, и вообще, мороз, а на ней только шуба и платье, бродить-искать холодно и всё холодней с каждой минутой. Подъезды тоже какие-то узкие и тесные, под лестницу не залезть.

Стемнело, фасолька забегала, терпеть сил нет, всё уже. И опять поднялась на этаж, позвонила соседу. Повезло, конечно, тогда все пуганые сидели, никому не открывали, но у него как раз жена только что ушла, а фасолька была чисто цветочек. И он пустил, она помчалась в туалет, быстро сбросила шубу на пол, платье задрала, упала на унитаз и, того… с ужасным звуком. А хозяин под дверью сказал: «Бедная девочка». В дальнейшем она многое забыла, но всегда помнила, как пахло у них там зелёным яблоком — сначала, а она испытывала животное облегчение, сердце продолжало разрываться от любви, и она при этом всё не переставала срать (другим словом этот процесс не назвать, увы). Вот они — ангелы, все здесь, вот она — любовь, но одно другому не мешает, и все радости и страдания, телесные и физические, смешиваются и становятся неотличимы.

Потом привела себя в порядок, попшикала яблоком, церемонно поблагодарила хозяина и ушла опять на лестницу, помахала рукой богу и продолжила ждать. Дождалась.

Тогда это был случай неважный и дурацкий, но ей удалось понять, и позже она не забыла, какое удивительное животное — человек, как у него одно к другому близко, и отделить низменное от возвышенного так трудно, что и пытаться не стоит.

На этом случае всё смешное и милое для них закончилось, началась чистая кровавая драма — фасолька осознала, что до отъезда остались дни и поделать ничего нельзя.

Сбежала из общаги, чтобы провести в его объятиях всё оставшееся время, но особой пользы им это не принесло: фасолька неостановимо рыдала, а Джеф от ужаса пил столько, что впервые в жизни испытал трудности с эрекцией. Она всерьез думала, что умрёт — не оттого, что у него не стои´т, а от горя. Впереди не было ничего, отчетливое светлое пространство до конца января, а за ним отчаяние. Она еще не умела радоваться тому, что имела, и каждый из оставшихся дней причинял только невыразимую боль, от которой невозможно отказаться, потому что боль — это всё-таки жизнь, а дальше её ожидала гибель. Она плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на унитазе, разговаривая, трахаясь и запекая в духовке курицу для Джефа. Как он это вынес — непонятно, всё-таки сильный был мужчина, что бы там ни говорила его жена.

И вот наступил последний день, они отправились на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Она отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась — пока сидели в такси, пока шли к остановке, пока потом возвращалась в метро, уже без него, пока ехала в электричке домой. Ну то есть она была уверена, что держалась, а на самом деле слезы оказывается лились совершенно самостоятельно, и Джеф иногда молча вытирал ей щёки краем своего полосатого шарфа.

Она же перестала их замечать, и не только в тот вечер, но и на много дней вперёд (зато после надолго разучилась плакать, как и пишут в любовных романах — всё правда). А в тот раз в безуспешной борьбе со слезами она пропустила самый момент прощания. Он поцеловал её, сказал что-то вроде: «До свидания, фасолька, ещё встретимся» и ушел. Ей почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти не оглядываясь, но через десять шагов она поняла, что больше никогда его не увидит, метнулась назад («метнулась» — это громко сказано, она путалась в полах длинной шубы и снегу намело по колено, но сердце её — да, метнулось). Но Джеф уже исчез в толпе, и она не видела куда. Позже готова была отдать, только кто бы взял, несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный — из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить остатки самообладания? В любом случае, ничего этого соблюсти не удалось, она как клушка бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, фасолька не забыла никогда — столько на нем было понимания-насмешки-сочувствия-и-«где мои семнадцать лет».

…История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. Тридцатого января Джеф улетел из Москвы навсегда, а она приготовилась любить его всю жизнь.

Он уехал, наступила весна, а потом лето. Если всё начинается в июне, а заканчивается в январе, естественным образом рассчитываешь, что мир станет скорбеть с тобой вечно, а он вместо этого предательски возрождается в апреле. Приходится жить по собственному календарю, беря пример с христиан. В начале Великого поста, например, весь крещёный мир выступает из Назарета вместе с Иисусом в долгий путь к Масличной горе, мимо садов и виноградников, через реки и селения, чтобы в конце пути умереть и возродиться к новой жизни. И фасолька потом несколько лет начинала год со дня знакомства, с двадцать восьмого июня и, опираясь на верстовые даты пятидесяти двух встреч, брела к тридцатому января, переживала ритуальную смерть и пять черных месяцев — до начала нового цикла.

Тем более от христианского бога она тогда торжественно отреклась: он обманул её, создал для Джефа, а потом его отобрал. Ну нафига так делать?! Обиделась.

Её личное божество было к ней щедрее и чаще являло чудеса в виде внезапных ночных звонков раз в полгода и писем, по одному в пару лет. Но это позже, а поначалу она жила совсем эфемерными вещами. На «2 х 2» увидела клип Клэптона, «Tears In Heaven», в котором мелькал парень, напоминающий Джефа очертаниями, не больше — кудри, борода, ноги-руки долгие. Но фасолька с тех пор не отлипала от экрана — клипы тогда повторяли блоками, раз в несколько дней. Покажут его — и вроде как повидались. А настоящих весточек в первое время не было вовсе, даже через друзей. Андрей Викторович с Коленькой, к несчастью, перебрались на Измайловский вернисаж, но клятвенно пообещали позвонить, чуть что. Зато оставались те, кто Джефа знали хотя бы шапочно, а значит, могли вспомнить что-нибудь. Было необходимо говорить о нём, тогда возникало легчайшее ощущение присутствия, будто из её любви и чужих слов ткался его призрак.

Приезжала на Арбат и бродила по сырой снежной каше, по весенним мокрым камням, летом — по сухим, а дальше опять по грязи. Как лисичка, которая лижет землю, на которую пролилась её кровь, она вынюхивала тени своего счастья, нащупывала истёртой подошвой итальянских ботиночек следы Джефа. Подходила ко всем, кого смутно помнила, и спрашивала о нём, стараясь не плакать и не выглядеть безумной.