Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Не то чтобы Белый Лобок так беспокоилась о здоровье ближних, но в условиях перекрёстного опыления лучше не рисковать. Фасолька вежливо отказалась, дескать, проверялась недавно по случаю, здорова, спасибо, и тебе не хворать.

Повесила трубку и поняла, что до этого разговора не верила полностью в чистейшее незамутненное безразличие Альберта, но, да, он и не подумал ей позвонить. Дура, чо.

…Ей не удалось справиться с отвращением, но и совсем свалить с Арбата не получилось. Шла как-то по переходу от метро и услышала бессмертное: «Девушка, познакомимся, даааа?» Обернулась и увидела хорошенького хрупкого блондинчика белокожего, с прямыми волосами до плеч, и при этом с тем незабвенным акцентом, от которого она теряла волю. По легенде Сашенька имел дедушку-шведа, сосланного в Баку, чью холодную северную кровь не смогла растворить ни местная жена, ни зять, взявший его белобрысую дочь. Но в остальном прелестный белокурый мальчик был обычным продуктом своего города и времени, хотя и носил кличку «Золушка», но исключительно за внешность.

Именно из-за девичьего вида Сашенька был особенно жёстким, и фасолька как-то быстро приручилась к нему — чтобы слушать голос и ходить на Арбате под какой-никакой крышей, ну и сам по себе он ей нравился. У него бёдра у же фасолькиных, хотя, видит бог, и её невелики, и сам он весь тонкий, гибкий и совершенно стальной на ощупь. Она впервые встретила такое сочетание худобы и силы, потому что обычно либо качок, либо задохлик, а у него было тело фехтовальщика, и шпага, кстати, приличная, особенно на фоне тощих мальчишеских бёдер.

Сашенька вроде как торговал видеокассетами в переходе, товар хранил прямо там, за неприметной дверцей в стене, где у них с фасолькой и состоялся первый спонтанный секс, просто чтобы пометить друг друга. Жил с парнями на Поварской, и она всё не могла понять, как с крошечной точки умудряются кормиться четверо: он, русоволосый Серёженька, здоровенный, лицом похожий на статую Давида и тоже бакинский, и ещё парочка таких, которые её не интересовали. На Серёженьку же она поглядывала с большим любопытством, но он, поначалу проявлявший интерес, всё чаще смотрел будто сквозь неё. Не очень-то и хотелось, но неприятно. Потом он и вовсе пропал с точки, а у Сашеньки сделался озабоченный вид, много суетился и с фасолькой здоровался тепло, но мимоходно. Только к концу лета его попустило, сели как-то в «Шемроке», поговорили: Серёженька, оказывается, в санаторий уехал.

— Вы такие деловые оба были, не подойди.

— А, так это хмурый, под хмурым всегда на делах, на заботе. Я соскочил, а Серый сам не смог, поехал домой поправляться.

Тут-то до неё и дошло, чем торговали мальчики помимо видеокассет, и она некоторое время добиралась на Арбат через Гогол я , огибая переход по дуге. Потом как-то отвлеклась и снова стала забегать на чашку кофе, но хоть спать с Сашенькой перестала, а он и не настаивал. Хмурый ревнив, а ещё не любит отпускать, и фасолька отчётливо видела, как меняется нежный девятнадцатилетний цветок — кожа портится, под глазами ложатся сизые круги, а тело некрасиво сохнет. «К следующему лету его здесь не будет», — отстранённо думала она.

Фасолька начала понимать, что у каждой души своя скорость, одни проживают судьбу за два-три десятка лет, сжигая годы за дни, а другие не торопятся. И у неё, похоже, будет медленная жизнь, поэтому надо привыкать к тому, что много цветов на её глазах раскроются и увянут. Ценить их красоту, запоминать аромат — да, но не плакать же из-за них. Предстоит пережить много цветов, она уже тогда это знала. Только Джеф будет у неё навсегда.

В начале октября Коленька позвонил и сказал, что есть для неё письмецо, кто-то доехал до Святой земли и привёз новости. Договорились третьего числа встретиться в «Печоре», и около двух фасолька шла по Калининскому, наслаждаясь нежным осенним солнцем. Ей удалось отхватить платье по фигуре, что с её размерами было невероятной удачей. Когда у тебя бёдра восемьдесят два сантиметра, а в магазинах «маленький размер» — это сорок четвёртый, единственным решением остаётся стрейч. В одном из множества безымянных «комков» ей встретилось шерстяное коричневое платьице с лёгкой искоркой, обтянувшее тонкое тело, как перчатка. Может, самую малость неприлично, но был ещё плащ, которым она чрезвычайно гордилась, потому что переделала его сама. Такой как бы розовый, лососевый, что ли, фасолька в нём ещё в школу ходила и сносу ему не было, а тут в порыве вдохновения отрезала юбку-полусолнце, подшаманила и сделала из неё накидку типа пончо, а из верха построила капюшон. Не сказать, чтобы получилось аккуратно, но при её-то фигурке можно и мешок из-под картошки приспособить. Как-то перекроила огромную и уродливую клетчатую юбку в штаны, тоже не бог весть какие прекрасные, но её не портили. А сейчас и вовсе чувствовала себя королевой и даже жалела, что на Калининском безлюдно. Прохожих не попадалось вовсе и только лотки с конфетами никуда не делись, тепло одетые тётеньки стояли через каждые метров сто, но покупателей у них не было.

«Печора» пустовала, она одна сидела на втором этаже, потом возбуждённый Коленька прискакал, рассказал, что на Арбате с утра шмаляли из окон, он высунул нос и сразу утёк в переулки. Ах, да, она следила по телевизору — путч. Там дальше, у Белого дома, вообще убивают, но это было не особенно интересно, а вот новости от Джефа — да. На словах ничего конкретного, только, что жив-здоров, зато письмо передал.

Она взяла, но открывать не стала, положила на него ладонь и так сидела, пока Коленька не опомнился и не догадался уйти. Больше она его, кстати, не видела, через год он улетел в Штаты, а там зачем-то вышел из окошка на тридцать седьмом этаже, спьяну или от чистой грусти — непонятно. Жаль, скомканно попрощались, она тогда уже вся в письме утонула, пытаясь прочитать его кожей прежде, чем глазами.

Там было всего несколько торопливых и, кажется, пьяных строк, что любит, скучает, но пока не приедет. К себе не звал — он, оказывается, собирается перебраться за океан. Не так, чтобы сразу, надо отбыть в Израиле сколько-то времени, но потом свалит. Точно пока неизвестно ничего, как определится и доедет до нового места — сообщит. Бумага в этот раз была белая, в бледно-голубую клетку, более крупную, чем в фасолькиных школьных тетрадках, а чернила чёрные, в одном месте немного смазались, остался отпечаток пальца. Только обсмотрев письмо со всех сторон и даже для верности понюхав (пахло табаком или ей показалось?), фасолька поняла, что в нём говорится — Джеф точно сюда больше не приедет, через океан-то. Если уж через два моря не добрался, теперь всё. Всё.

Она закрыла глаза и так сидела, чувствуя, как утекает жизнь, уже зная, что вся не утечёт, будет капать, как кровища из порезанного пальца, не быстро, почти не больно, но так, что поделать ничего нельзя — сиди, смотри, как набухает тёмная капля, вырастает, отрывается и падает на пол, оставляя красивый след. Только это продлится годы и даже на трагедию не потянет — никто ж не умер, а что кровит, так ты не ковыряй, и заживёт. Но ведь только по этим густым каплям она понимала, что жива, остальное же так, пустое.