Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Видишь, у меня большие планы и будущее определено — не этого ли я желала?

Не этого. Я желала никогда не стареть, любить тебя, иметь свой дом и оставаться тощей. Ничего не вышло, ничего.

Вышли, вот видишь, книги, буквы, в которых мы с тобой молоды и прекрасны, как два персонажа Китано — ты со своим мечом, и я твоя кукла с маленькими ступнями, которые помещались на ладонях. Помещаются и сейчас, но не на твоих, и никто из нас о том не жалеет.

Я надеюсь, душа моя, что ты себя помнишь. Меня — не нужно, обязательно помни себя, красивого, худого, любимого, весёлого и всем чужого. Хорошо бы ты остался таким ещё где-нибудь, кроме моей памяти, которая ненадёжна (хотя я всё записала).

С тех пор прошла целая жизнь, в которой я любила только буквы и город, на этот раз взаимно. От нас с тобою в ней не осталось ничего, даже мир, бывший для нас подложкой, рассыпался, иссохла трава — ложе наше, сгорели кипарисы и кедры — стены наши и кровля, шумные базары и площади городов наших опустели, и бесполезно спрашивать стражей, где возлюбленный мой — он в прошлом, и там, где была нефть по восемьдесят, теперь она по тридцать пять.

Поэтому, прощаясь, я тебя не целую, ухожу из твоего сна, нашептав на ухо песенку, из-за которой много плакала тогда, «Tears In Heaven». Проснёшься в слезах, знай, это мои.

Обнимаю длинными руками, ничего не бойся,

Ф.

P.S. Любила. Не забудь — я забыла, а ты помни: очень тебя любила».

Написала и не отправила.

Москва встретила Поль дождём, прекрасным, щедрым и прохладным, то есть скверной погодой, по местным меркам, но для неё идеальной. В Тель-Авиве уже наступила летняя сушь, и теперь Поль наслаждалась тяжёлыми каплями, мгновенно промочившими её насквозь.

В такси не отлипала от окна, Москва казалось великолепной, даже уродливые окраины были по-своему хороши, потому что просторны и огромны. На Калининском, который Поль так и не научилась называть Новым Арбатом, полыхало столько рекламных экранов, что они, кажется, перекрывали электрический бюджет всего Тель-Авива.

Её отельчик прятался во дворах на Садовом, и она шла, припадая к стенам, как бродячая кошка — всё здоровенное, жуткое и грохочет. Зато номер кошке бы понравился — крошечный до изумления, вмещающий только двуспальную кровать. Расположена она была примерно в метре от пола, так, что к ней вела приступка, где-то внизу ютился столик, и на этом номер заканчивался. Зато в нём имелся свой туалет с душем, вода из которого вытекала за дверь, пропитывая ковролин.

А самая главная фишка номера — голубой потолок, расписанный белыми облаками и ангелами, в центре которого зачем-то прорезали маленькое окно. Поль потратила некоторое время, пытаясь сообразить, чем в конструкции дома вызваны эти архитектурные извращения, не говоря о дизайне, но так и не придумала. И только ночью, когда улеглась на чудовищное ложе, поняла, что находится внутри «секретика». В детстве девчонки делали ямки, выстилали их журнальными страницами с картинками и складывали туда что-нибудь ценное — осколки зеркальца, красивые камешки, хрустальную пробку от графина. Сверху ямку закрывали большим куском стекла, который ещё пойди найди, и засыпали землёй, но так, чтобы оставалось окошко, сквозь которое можно заглянуть внутрь. И когда солнце удачно высвечивало «секретик», он сиял.

С утра ей предстояла встреча с самыми близкими людьми, которые остались у неё в этом городе — с парикмахером и косметологом. Один должен был восстановить её кудри, другой лицо. В Израиле не было спроса на завивку, и за полтора года волосы Поль выпрямились, вернув ей ощущения юности, отнюдь не радостные — вечную борьбу с тонкими прядями, которые не желали укладываться и мгновенно пачкались, так что голову впору мыть дважды в день. Поль забыла об этой каторге с тех пор, как в Москве появилась дорогущая завивка, не портящая волосы, и теперь при случайном взгляде в зеркало её настигал флэшбэк. Только сейчас под гладкой чёлкой было взрослое лицо, и Поль пугалась, будто засыпала девочкой, а проснулась женщиной, и жизнь вся куда-то делась, утекла сквозь пальцы, ничего не исправила, а юность забрала. Хотя нет же, у неё есть Гай, но всё равно она чувствовала, что не нажила ни мудрости, ни опыта, и всякое понимание даётся ей только наощупь. Ступать по тёплому песку, чувствовать, как ветер гладит щёки, осторожно трогать лицо спящего юноши — это она понимала. Понимала запах Мияке, огни, проскакивающие за оком машины, музыку попсовую из колонок, море, шуршащее, как бесконечное дерево дождя — а жизнь нет, не понимала, не знала, и не хотела знать.

А потом московская жизнь понеслась с обычной своей скоростью — галопом, день за днём Поль ходила на встречи, эфиры, выступала в книжных магазинах перед нежными девочками, которых оказалось неожиданно много, и отвечала на их вопросы, стараясь не врать. Они спрашивали о любви, дружбе и о том, что делать, когда тебя никто не понимает, а Поль терялась, потому что не имела готовых решений, и сама, кажется, за всю жизнь ни разу не справилась с дружбой и любовью как следует. Кого и чему она могла научить, если друзья для неё всегда отходили на второй план, когда появлялся мужчина — Поль поднимала на него взгляд и переставала видеть всех остальных. Это как в фотошопе, когда инструментом «блюр» стирают замусоренный фон — мир вокруг единственной фигуры размывается и становится несущественен. Прежняя жизнь осыпалась на глазах, и люди, отработав, уходили в кулисы, а какой-нибудь чувак закрывал солнце и оставался единственным светом — на эту ночь, на месяц, а когда и дольше.

По её меркам выходило, что любовь, которая не разнесла в клочки твою прежнюю жизнь, не любовь вовсе, а так, перепихнуться. Но разве же это правильно? Не оттого ведь, что страсть её настолько сильна, просто нормальные отношения у неё не получались, а выдавать своё увечье за эталон — грех.

«Понимание» же Поль и вовсе считала переоценённым, хотела даже рассказать им про Гая и секс без слов, но вовремя опомнилась, подростки всё-таки, невинные души. Да и тем, кто постарше, она бы не рискнула ничего говорить, безнравственность нынче не в тренде. Ровесники Поль ещё играли по старым правилам — те, кому выпало советское детство и постперестроечная юность, легче относятся к порокам. У её поколения был откат после лживых восьмидесятых, тоскливых и лицемерных, когда все врали всем насчёт морали и нравственности, и в дальнейшем всякое непотребство воспринималось как свобода. Тогдашние юнцы бравировали грехом и продолжают по сию пору отчётливо гордиться аморальностью. А у нынешнего молодняка, напротив, откат после разнузданных девяностых и родителей-трикстеров, они устали от грязи, желают нормы — полюбить друг друга, жениться, родить и окрестить детей, жертвовать на благотворительность, защищать слабых, вести честный бизнес (кстати, что это?). Они не понимают, с чего бы цинизм — это круто, им реально кажется, что хорошо быть хорошим, говорить правильные вещи и делать добро. Зато из хрупких девочек девяностых выросли славные кругленькие домохозяйки с латентной криминальностью в крови, какую ни возьми, такая дерзкая и пожившая под своим халатиком в цветах. Но Поль надеялась, что они не последние розы порока на земле, ещё несколько лет всеобщей цензуры, и нынешние румяные подосиновики тоже пресытятся благопристойностью и расцветут в мухоморы. Она не желала им стать негодяями, но капелька чёрного юмора и нонконформизма ещё никому не вредила.