Людмила Уварова - От мира сего

— Как врачу я ставлю вам кол, даже не единицу, а самый простой, вульгарный кол. Ибо врач должен назубок знать своих пациентов, каждого больного, кто он, откуда, что за семья, чем болел в жизни, какое умонастроение, ну и так далее и тому подобное…

— Астахова, — терпеливо повторил Вершилов, — Вера Алексеевна, не очень молодая, лет под шестьдесят, язва двенадцатиперстной…

— Да, — кивнул Вареников. — Вспомнил. Толстуха. Лежит возле окна. Рыжая.

— С проседью, — не удержался Вершилов. — С сильной проседью.

Обернулся, посмотрел вслед Вареникову, тот вприпрыжку бежал по коридору, потом остановился, заговорил с кем-то, встретившимся ему, гулко, видимо от души, рассмеялся, побежал дальше. У него было явно хорошее настроение, просто отменное, лучше, пожалуй, не бывает.

Так думал Вершилов, впрочем, так оно было и на самом деле.

У Вареникова, как ему думалось, все ладилось в этот день: на собрании в гаражном кооперативе его наконец-то приняли в члены кооператива, теперь и отныне он — полноправный член, у него свое, законное место в гараже, свой шкаф для инструментов, и никто уже не может перегнать его машину на другое место, никто не влезет в кабину, потому что теперь-то он уже будет закрывать кабину на ключ.

Кроме того, удалось избавиться от ненужного, надоедливого визита: старая тетка жены, жившая где-то в Сибири, из года в год грозилась приехать к столичным родичам, тем более, как писала она племяннице, «хорошо, что твой муж — доктор, он уж меня просмотрит и проконсультирует досконально».

— Всю жизнь мечтал, — сказал Вареников, прочитав теткино письмо. — Всю жизнь мечтал консультировать твою тетю, сильнее желания у меня, как ты понимаешь, не было и не могло быть!

Жена Вареникова, полностью подчинявшаяся ему, испугалась не на шутку, мысленно ей представилась устрашающая картина: сибирская тетка явилась к ним домой, муж недоволен и не скрывает своего недовольства, тетка лезет во все домашние дела, начинаются конфликты внутри семьи, муж допекает ее: «Когда это кончится?» Тетка настаивает: «Пусть он меня покажет лучшим специалистам…»

Жуть, да и только! В конце концов, жена уговорила тетку подождать рваться в столицу, ибо у мужа сейчас просто нет ни одной свободной минуты, а вот месяца этак через два-три, а еще бы лучше через три-четыре, тогда совсем бы другое дело…

Тетка, само собой, обиделась, перестала писать и не ответила на два письма московской племянницы, а Вареников ликовал: кажется, отвалилась, лучшего и желать невозможно.

Он вошел в палату к Астаховой, присел на край постели.

— Как дела? — спросил, привычно улыбаясь.

— Сейчас вроде бы лучше, — прошептала Астахова.

— Вот и чудненько, — продолжал улыбаться Вареников.

Вынул из кармана фонендоскоп.

— Ну-кась, послушаем-ка вас…

Потом положил фонендоскоп обратно в карман.

— Теперь померяем давление…

Раскрыл аппарат.

— Отличное давление, как у ребенка!

— Владимир Георгиевич, — позвала его больная Сережкина, лежавшая рядом с Астаховой. — Вы бы ко мне подошли.

— Сию минуточку…

Вареников встал с постели Астаховой.

— Так держать, милая, понятно?

Астахова закрыла и вновь открыла глаза, в знак того, что ей понятны его слова. Вареников отвернулся, подошел к Сережкиной.

— Да, милая? — спросил задушевно.

— Все то же, — тоскливо ответила Сережкина.

У больной Сережкиной было опущение желудка. Поначалу, когда ее привезли в больницу, у нее по нескольку раз в день случались рвоты, из-за болей она не могла спать ночами, сильно похудела, осунулась и не переставала утверждать:

— У меня рак — и больше ничего другого!

В то время Вареников как раз был в отпуске, палату вел сам завотделением Вершилов. Он провел все исследования, даже созвал консилиум по собственной инициативе, ибо Сережкина ничему и никому не верила, а настаивала: «Покажите меня хорошему онкологу…»

— Что со мной будет? — тоскливо спросила Сережкина; рот ее скривился, вот-вот заплачет.

— С вами будет все то, что будет со всеми нами, — безмятежно ответил Вареников.

— Что же? — продолжала допытываться Сережкина.

— Ничего, — весело сказал Вареников, подошел к ее постели. — Итак, начнем перво-наперво с давления…

Даже глаза на миг полузакрыл, должно быть для того, чтобы лучше слышать.

— Все хорошо.

Аккуратно сложил аппарат, положил его в футляр.

— Ладненько, девушки, я попозже зайду еще, милые…

Кто-то, кажется все та же Сережкина, что-то спросил, он не посчитал нужным обернуться, переспросить.

С улыбкой, как бы забытой на лице, быстро закрыл за собой дверь.

— Вот так он всегда, — Сережкина не выдержала, слезы полились по впалым щекам, — вот так всегда, — всхлипывая, повторяла она, не вытирая слез. — Почему, ну почему он такой?

— Да уж, — вздохнула Астахова. — Не поговорит толком, не расспросит, а если спрашивает о чем-то, глаза у него далекие-предалекие, видно, свою какую-то думу думает, а тебя вроде бы как сквозь дымку слушает…

— Вот-вот, — подхватила соседка Астаховой, молоденькая светлоглазая Пирожкова; несмотря на цветущий вид, Пирожкова была тяжело больна: у нее был панкреатит, камни в желчном и, кроме того, еще и хронический цистит; однако, несмотря на все свои хвори, Пирожкова обладала неувядающим оптимизмом, сама, первая, охотно подсмеивалась над собой, утверждая:

— Хотя у меня фамилия и сдобная, сама я дохлятина преизрядная…

На этот раз Пирожкова не шутила, не подсмеивалась, а была, по всему видно, настроена довольно воинственно.

— На него бы главврачу написать, — сказала непримиримо.

— А что писать будешь? — спросила Астахова. — В чем обвинишь?

— В безразличии, — ответила Пирожкова. — Неужели сами не видите: он на всех на нас как на белых мышей или как на подопытных свинок глядит…

Сережкина глубоко вздохнула, старательно вытерла платком глаза и щеки.

— Врач не должен быть таким! — Она даже кулаком пристукнула по тощему своему колену, как бы припечатывая свои слова. — Не должен! Не имеет права!

— Что есть, то есть, — согласилась с нею Астахова.

— А я все-таки напишу главврачу, — помолчав, сказала Пирожкова. — Пусть его как хочет, а я напишу…

Так говорили больные, однако Вареникову не довелось слышать ни слова из их разговора. Он был уже далеко от палаты, в ординаторской; впрочем, если бы даже до него и дошло бы то, что о нем говорят, его бы это, пожалуй, нисколько не потревожило, не взволновало бы. Или, может быть, взволновало бы, но в самой незначительной степени…

Врач-ординатор первого терапевтического отделения больницы Зоя Ярославна Башкирцева не привыкла унывать. Даже в детстве редко плакала, а тот человек, от которого у нее остался сын, обычно говорил, удивляясь: