Владимир Шапко - Настольная памятка по редактированию замужних женщин и книг

— Отлично, Виталий Иванович, отлично. Обязательно внесём. Только требуется небольшая правка.

— Где? — нахмурился автор.

— Вот здесь, посмотрите. У вас — «Голос Макса был необычен басовитый словно замогильный». Написано хорошо, но без знаков препинания, без запятых. Понимаете?

— Так поставьте их. — Мол, какого хрена вы здесь сидите. Штаны и юбки протираете.

Хмурый автор уже шёл к двери. Петух его на голове преобразился в медный шлем. В пожарную непрошибаемую каску.

Вышел Савостин.

Плоткин тут же вскочил и с пафосом продекламировал: «О, сколько нам придурков чудных / Готовит просвещенья дух!» Редакторы с готовностью захохотали. И верстальщик Колобов. И художник Гербов. Который даже забыл про Яшумова возле своего стола. Забыл, что только что отдал ему рисунок на экспертизу. На оценку.

Яшумов стоял с рисунком, но смотрел на Плоткина. На хохмача. Плоткин несколько смутился. Покрутил неопределенно пальцами в воздухе. И уселся снова к монитору.

— Григорий Аркадьевич, зайдите ко мне.

У себя, сев за стол, устало спросил:

— И сколько можно, Григорий Аркадьевич?

(Смеяться, издеваться, унижать графомана.)

Григорий Плоткин сразу заходил возле стола:

— Да если не смеяться над его галиматьёй — с ума можно сойти. Глеб Владимирович. С ума! Понимаете! Это же защита для всех нас! Наша техника безопасности! Как вы не понимаете! — выкрикивал ведун.

Да, наверное, Плоткин в чём-то прав. С ума сойти от Савостина — можно. Однако…

— Однако одно дело, Григорий Аркадьевич, когда вся эта потеха устраивается вами приватно, только для Лидии Петровны, и совсем другое — когда вы вовлекаете в неё всю редакцию… Вы знаете, что я думаю о Савостине, о его писанине, но издеваться над больным человеком (а он просто болен, понимаете?), в конце концов, бесчеловечно. Странно, что вы этого не понимаете. Не осознаёте.

После разоблачительной этой тирады Яшумов на подчинённого взглянуть не мог. За поддержкой плаксиво смотрел на Салтыкова-Щедрина на стене. Который с бородой походил на иссохший серый водопад.

Плоткин на удивление молчал. Подрагивающим голосом заговорил:

— Хорошо, Глеб Владимирович. Я вас понял. Больше вы от меня ничего подобного о Савостине не услышите. — Голос его задрожал сильнее: — Ни приватно. Ни при всех. Извините меня.

Бедняга пошёл к двери пошатываясь, словно разучился ходить. Сейчас заплачет. Да что же это такое-то, на самом деле! Так недолго и врага себе нажить. И всё это — из-за графомана, который, как клоп, завёлся в редакции. Как клоп… со страшной мордой клопа, чёрт побери. Всего лишь из-за одного… засранца, как сказал бы тесть из Колпина!

В нагретой баньке Фёдор Иванович смотрел на свою раздетую жену, сидящую на полке. Всё у жены давно обвисло. А ведь была когда-то ядрёной бабёнкой.

— Ну, чего уставился? — сказала жена, намыливая мочалку. — Парку лучше поддай.

«Уставился». «Парку лучше поддай». Черпанул ковшом и кинул воду на горячую каменку. Сам полез на полок. С колокольцами, уже будто с болтающейся пращой. Эх-х, куда их только закинуть?

— Ну-ка, подвинься давай. Расселась тут.

Распаренные, умиротворённые, с полотенцами на шеях, в доме пили чай. Пили по-деревенски, ностальгически, как пили родители — удерживая блюдца на пальцах. Доча ухаживала за отцом и матерью. Наливала свежей заварки, кипятку. Пододвигала пироги, мёд. С тяжёлым животом передвигалась осторожной утицей. Благодать, умильно смотрели родители. Скоро наследник будет. Или маленькая наследница.

По воскресеньям приезжал Яшумов. Едва только появлялся на пороге с пакетами и сумками, Федор Иванович сразу говорил жене. Громким шёпотом: «Жана! Зять приехал! Мечи скорей на стол!» С деланным испугом говорил. Чтобы приехавший услышал. Мол, стели ковры, труби встречу! Жана!

Яшумов улыбался. Крепко жал руку тестю. Обнимал Анну Ивановну.

— Ну, где наша… — чуть не говорил «больная», но поправлялся: — …наша дама в положении?

Так бывало всегда, в каждый приезд. И сегодня его встретили с теми же словами и повели к жене.

Яшумов сразу потащил на штанине Зигмунда, но хозяева куда-то задвинули вредного кобелька. Быстренько завели дорогого гостя (или всё же зятя?) в комнату бабушки и дедушки и убежали хлопотать. «Метать» на стол.

Муж припал к беременной жене на кровати и сквозь набежавшие слёзы опять пытался разглядеть лебедя и лебёдушку на коврике. Однако жена отстраняла его от себя и сама отстранялась — в телевизоре, оказывается, шло сегодня новенькое.

Показывали бои без правил. Перед схваткой два бойца с буграми мускулов встали близко друг к другу. Лицом к лицу. С явной угрозой. Два урода с лобиками и челюстями неандертальцев. Судья развёл их и рубанул посередине ринга рукой. И началось. И пошли пинать, и пошли бить об пол и ломать друг друга. Нет, лысый Макс с душевным басом тут, пожалуй, не потянул бы. Не-ет. Тут бульон покрепче.

Яшумов старался не смотреть на летающие тела, на орущих болельщиков. Здесь, в спальне дедушки и бабушки, он был, собственно, лишним. А ведь не виделись целую неделю.

— Тебе не вредно такие передачи смотреть? Для ребёнка не вредно?

— Не смеши. Да и просто так я смотрю. От нечего делать.

Беременная выключила телевизор.

Потом, конечно, был обед в большой кухне-столовой. Ну и уроки народного языка для Яшумова. Уроки фольклора. Тесть разоблачал соседа (вообще-то своего собутыльника) и его брата (тоже не дурака выпить):

— Вот, два брата они. А ни за что не скажешь. Большая разница между ними. Это всё равно что кот-бомж против кота домашнего. Один — дикой, рыскающий, вечно голодный, а другой — навек сытый, отъевшийся, вылизывающий свои причиндалы…

Анна Ивановна не отставала от мужа:

— А жёны у них, что Клавка, что Манька — походючие. Позови в гости — сразу прибегут. А самим чтоб позвать — никогда-а. Ну как же: проставляться надо, всё готовить, всё на стол. Да. И всё припрашиваются, главное, и всё припрашиваются в гости.

О-очень интересно, ел и мотал на ус Яшумов. Невольно чувствовал себя тоже «походючим». Даже «побегучим». Как Клавка и Манька. Вот же: тоже хозяева всегда «проставляются» гостю. И вино, и водка, и закуска — всё на столе! Интересно, к каким котам они относят его, Яшумова. Наверное, всё же к коту сытому, вальяжному, который только и делает, что вылизывает свои… тестикулы, если всё же сказать культурно.

Беременная дочь, казалось, родителей не слышала. Сидела как-то крупно и широко. Как нередко сидят беременные. Сегодня её не тошнило, и она основательно ела. Обгладывала большую индюшачью ножку. «На меня нападает жор, — иногда честно говорила она Яшумову. — Когда нет блевоты». От народного слова «блевота» — Яшумов чуть не терял сознание. Но удерживался на ногах. Не падал. Сохранял достоинство.