Вионор Меретуков - Млечный путь

Чем выше я поднимался, тем темнее становилось вокруг. На широкой площадке второго этажа уже царил полумрак. Я подошел к приоткрытой двери. Из узкой щели бил тонкий и длинный, как сабельное лезвие, лучик света. Я остановился и прислушался: за дверью рыдал тенор, выводивший серенаду Шуберта. Вернее, не всю серенада, а лишь малую ее часть, ибо патефонная игла сбоила, и голос неотступно твердил: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…» Если за дверью кто-то есть, у него, должно быть, стальные нервы.

— Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы петь дуэтом! — рявкнул я и, смело распахнув дверь, шагнул в комнату. Шагнуть-то я шагнул, но тут же в изумлении замер, можно даже сказать, застрял в дверях. И было от чего!

В кабинете кто-то побывал до меня. Массивный письменный стол, мозаичный паркетный пол, сдвинутые с места стулья и кресла — все было завалено грудами изодранных в клочья бумаг с машинописным текстом и круглыми фиолетовыми печатями. Поверх одной из груд лежала Библия, открытая — мое вдруг обострившееся зрение отметило — на «Плачах Иеремии». Все было залито и выпачкано кровью. И кровью свежей. Кто-то опередил меня. Кто-то, кому, судя по обилию следов, не пристало работать чисто, аккуратно и красиво.

Конечно, самым разумным было без промедлений дать деру. Но, движимый какой-то неясной силой, я медлил. Я наклонился и поднял Библию. Я даже не сомневался, что мне предстоит прочесть. И точно… «Отцы наши грешили, — читал я, — их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их». Это даже не мистика, подумал я, это закономерность.

Не выпуская книги из рук, я не торопясь обошел комнату, переступая через поваленные стулья и черные лужи крови. Где-то должен быть труп. Или трупы. Вон сколько кровищи! Вряд ли из одного человека может вылиться столько.

Но сначала надо отключить это окаянное «тихо в час ночной», не то я сойду с ума!

На стилизованном под старину электрическом граммофоне с поворотной трубой, потрескивая под иглой и волнообразно переваливаясь, вращалась виниловая пластинка. Я отвел в сторону иглу с мембраной, и звуки смолкли.

Я еще раз обошел кабинет. Около стола, рядом с перевернутым креслом, на спине лежал обезглавленный труп. Отрезанная голова расположилась рядом.

Насколько я мог судить, голова принадлежала мужчине примерно моих лет. Что-то знакомое почудилось мне в линиях носа, губ, лба. Где-то я видел это лицо. Нижняя часть головы была орошена застывшими каплями темной крови. «Уноси скорее ноги, идиот!» — завопил мой внутренний голос. Но тот же голос спустя мгновение призвал не торопиться: «Продолжай тщательно обследовать комнату».

Труп производил отталкивающее впечатление. Я не утверждаю, что все трупы должны выглядеть образцово-показательно — труп не произведение искусства и ему не место на венецианской Биеннале или в музее Прадо, но все же, все же, все же… Во-первых, голова. Небрежно отрезанная. Словно ее, не дорезав шеи, голыми руками вывинтили из туловища. На это указывали лохмотья кожи и неровные края порванной мышечной ткани. Топорная, неряшливая работа! Во-вторых, вспоротый живот, из которого, змеясь, на ковер вместе с кровавой кашей выползли разноцветные кишки.

Правое ухо отсутствовало. На месте уха зияла дыра, черная от запекшейся крови. Где ухо, неизвестно. Прихватили с собой? На память? Пальцы на руках трупа были отрублены и горкой сложены рядом с головой: кстати, единственное, что было сделано аккуратно и не вызывало нареканий и при иных обстоятельствах было бы, пожалуй, мной и одобрено. Повторяю, это было единственное, что было сделано аккуратно. Все остальное не выдерживало никакой критики.

Не исключено, что Бублика пытали. Хотели что-то выведать. Я еще раз посмотрел на изуродованное тело. Трупы приличных людей так выглядеть не должны. Ах, как прав был Корытников! Убийство просто обязано быть красивым!

Я продолжил осмотр. Сейф был вскрыт, — судя по тому, как он был раскурочен, — с помощью взрывчатки. Да и гарью попахивало. Итак, Бублика пытали, но он выдюжил и ничего не сказал. Поэтому сейф и взорвали. А голову открутили. Сколько же нужно было накопить в себе злобы, чтобы таким варварским способом разделаться с живым человеком!

Сейф был пуст. Я вздохнул: меня ждал нелегкий разговор с Корытниковым.

Оставаться далее не имело смысла. Но надо было на прощание что-то отчебучить, отколоть какой-нибудь номер. Я еще раз взглянул на мертвеца. И тут меня осенило. Двумя руками я крепко ухватил голову за волосы. Я не ожидал, что она окажется столь тяжелой. Пока я нес голову, держа ее за слипшиеся от крови волосы, мертвые глаза приоткрылись и — готов поклясться! — дружелюбно уставились на меня. Этот потусторонний взгляд меня позабавил. А что, если покойник наблюдает за мной с того света? Я бы не очень удивился, если бы мертвая голова разинула рот и предложила мне выпить. Тот, кто спустя какое-то время войдет в кабинет и натолкнется на этот взгляд, вне всякого сомнения, получит огромное удовольствие. При условии, что у этого кого-то есть чувство юмора и отсутствует страх перед отрезанными головами.

Голову я установил рядом с граммофоном, развернув целым ухом в сторону раструба, лицом — к двери. Сдвинул рычажок. Припадая и как бы прихрамывая на одну сторону, завертелась виниловая пластинка. Опустилась сапфировая игла с мембраной. Полилась изматывающая душу подпрыгивающая мелодия: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…» И тут меня осенило еще раз. Я опять сдвинул рычажок. Приподнял пластинку и под ней обнаружил то, что искал, — малюсенький ключ! Я рассмотрел его. Вот она, монограмма: латинская буква «В»! Это было невероятное везение. Моя любовь к шуткам на этот раз выручила меня. Лишний раз я убедился, что тот, кто вовремя поддается порыву, очень часто выигрывает.

Я опять передвинул рычажок, и на волю вырвался рыдающий тенор:

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной.

В рощу легкою стопою

Ты приди, друг мой.

При луне шумят уныло

Листья в поздний час,

И никто, о, друг мой милый,

Не услышит нас.

С чувством подпевая тенору, я подошел к сейфу. Сейчас я сделаю то, что должен сделать: вложу в его пахнущую горелой нитрокраской пасть Библию, раскрытую на «Плачах Иеремии». Делая это, я рассчитывал, что Господь войдет в мое положение и простит мне все мои прегрешения — как прошлые, так и предстоящие.

Уже в дверях я обернулся. Голова, не мигая, смотрела мне вслед. И опять у меня появилось ощущение, что где-то я ее видел.

Почему ключик оказался под пластинкой? Видимо, мне этого уже никогда не узнать. Свихнувшемуся миллиардеру так нравилась первая строка, что он готов был слушать ее с утра до ночи. Это было единственное, что пришло мне в голову.