Филип Хеншер - Дружелюбные

– Пакистанцы.

– Знаю, – ответил он.

– А еще…

– Достаточно, Назия! – оборвал ее муж. – Хватит с нас исторической несправедливости.

– Хорошо, – согласилась Назия. Она сказала то, что требовалось сказать.

Шариф вышел из дома. Настала его очередь идти к соседу и другу Хилари Спинстеру и выразить положенные соболезнования. В дом, который принадлежал Хилари и теперь принадлежит тоже – но лишь по прихоти соседских сыновей.

Мистер Бенн поступил шесть дней назад. Его поместили в Палату с гвоздиками. Симпатичную, но не из тех, что «с видом». Из окна виднелся уголок сада: клен с красными листьями и участок старинной стены, увитой плющом. И солидные крыши зданий восемнадцатого столетия, сохранившихся в респектабельном южном Лондоне. Ему было не до здешних красот. Врачи оценили его состояние, и теперь все шло предсказанным курсом. Поначалу постель для его комфорта приходилось перестилать каждые восемь часов, когда заступала новая смена. На четвертый день он провалился в уютное забытье: дыхание стало поверхностным и шумным, а движения – спокойными, точно он подзывал кого-то ленивым взмахом руки. Лицо его, прежде напряженное от боли, теперь расслабилось под действием морфина, веки слегка подрагивали, точно он смотрел, как что-то очень интересное проходит мимо. Он пребывал в нечетком мире без боли. Белье сменили утром: больше этого не требовалось.

К прочим пациентам приходили толпы родни; нужно было размещать их и просить подождать. Мистера Бенна посещали лишь двое детей. Ему было шестьдесят два – хотя по умирающим трудно определить их возраст. Частенько они выглядят как на смертном одре: ввалившиеся щеки и мертвенно-бледная, блестящая от испарины кожа. Лео доводилось видеть людей, которым не исполнилось и тридцати, – на этих кроватях они выглядели точно так же. Дети мистера Бенна, простоватые на вид, казались скорее ошарашенными, чем убитыми горем. При поступлении с ним на «скорой» приехала его дочь. Молодая, коротко стриженная, очень светлая блондинка с румянцем на белой коже. На ней была обычная одежда: опрятный свитер в зеленоватых тонах и юбка в шотландскую клетку длиной до колена, а под ней – черные чулки. От них с братом веяло чем-то старомодным и одновременно неизгладимо юным. Часа два спустя прямо с работы приехал сын; черные ботинки сияли, а серый костюм, белая сорочка и галстук в синих тонах были аккуратными, но совершенно банальными. Такие же, как у сестры, светлые волосы, старомодный вихор и аккуратно выбритые виски. Казалось, его отец и дед ходили на службу примерно в таком же виде. В тот день они скромно поздоровались друг с другом в регистратуре: сестра лишь протянула руку и сжала ладонь брата, а потом повела его наверх – сидеть с отцом. Сейчас ему оставались считаные часы, и сын пришел в последний раз.

Им быстро принесли по чашке чаю. Они сидели рядком у постели отца, и дочь держала его за руку. Иногда она называла свое имя: «Джудит. Пап, Джудит здесь», а иногда, более робким тоном, вступал брат: «И Кьерон. Слышишь, пап? Кьерон тоже здесь». Странно, что его звали Кьероном, – имя, напоминающее о младенцах восьмидесятых. Его должны были назвать в честь какого-нибудь принца – Джорджем, Уильямом или Генри. Они звали себя по имени так, словно хотели бросить утопающему что-нибудь, за что он мог бы зацепиться, чтобы удержаться на воде. И вышли лишь тогда, когда пришел врач и объяснил, что происходит сейчас и что будет происходить в ближайшее время. Доктор Соломон здорово умел объяснять такие вещи, по-доброму сопереживая и ясно давая понять: отцу больше не больно и не страшно. Конец будет спокойным. Брат взял сестру за руку; когда одна из санитарок принесла еще чаю, молодая женщина отвернулась. И принялась вытирать лицо, не желая, чтобы кто-нибудь видел ее слезы.

В клэпхемском хосписе Лео работал уже двадцать один год и за это время видел тысячи смертей. И думал, что знает об этом все. Он видел, как люди злились, смеялись непонятным смехом, молчали или плакали – в три ручья или парой слезинок; а еще приходили в откровенное замешательство: как это так, рассказываешь кому-то такую интересную историю, а он возьми и умри у тебя перед носом, совсем распоясался!

Лео благодарили, его бранили, от него отмахивались. Кое-кто до сих пор слал ему рождественские открытки, в скобках указывая имя родственника, чьи последние дни он помогал облегчить. Здесь были бессильны лучшие медицинские умы. Но колоссальное значение приобретали те, кто ухаживал, менял белье, мерил температуру и давление и приносил чай посетителям, – особенно для людей, прибывших сюда, чтобы закончить свой земной путь.

Весь двадцать один год работы загадка Смерти неотступно преследовала его. Как и всякий в его положении, он отводил глаза, ища даже в своей работе радостные мгновения. Он не размышлял о страдании и не сосредоточивался на процессе, просто делал то, что должно. Лишь порой осознание происходящего приходило к нему точно так же, как, должно быть, приходило к родственникам, видевшим смерть первый или второй раз в жизни. Да и ему умирающие, за которыми он наблюдал, не доводились близкими людьми; зато Лео был с ними все время, до самого финала. Порой он, как и родственники пациентов, размышлял над последним событием того или иного характера в чьей-либо жизни. К примеру, о последнем занятии или явлении: последний раз поел полчашки куриного бульона, который умирающий так и не осилил за полчаса; последний раз сменили простыни под живым – знаменательная веха, ведь в следующий раз их сменят, когда придут осматривать мертвое тело; последние слова и то, какое им придают значение, – хотя зачастую это лишь «Сестра!» или «Спасибо». Если бы Лео размышлял об этом, ему бы пришло в голову: славно , что последним, что испытал человек, была благодарность, да и так славно высказанная, каким бы он ни был. Славно : когда-то он был поборником правильного выбора слов для объяснения случившегося, но с годами научился ценить банальные, емкие и понятные каждому слова, которые рано или поздно произносили почти все. Люди попроще говорили: «Спасибо, доктор». (Они с трудом отличали главных врачей от самых простых санитаров вроде Лео.) «В конце концов все было славно ».

Его смена заканчивалась в два. У них был принцип: уходить с работы не прощаясь. Он не верил, что по возвращении завтра утром в шесть увидит мистера Бенна или его детей. Семьям бывало трудно принять, что все санитары одинаковы и взаимозаменяемы. Сам Лео понимал, что дело не в этом и что кое-кому из коллег не хватает теплоты, понимания и сочувствия, но возмещать это – не его дело. Он часто слышал, как дочь говорила мужу или мать – детям: «Это Лео. Он из дружелюбных». Поначалу, когда Лео только начинал работать здесь, замечая, что пациенту осталось час или около того, он оставался до конца, даже если его смена прошла. Потом ему объяснили, что так не пойдет. И он убегал, и последние мгновения пациента доставались медсестре, которая заступала на место Лео.