Анатолий Афанасьев - Искушение

— Курите.

Боровков сигарету взял и усмешливо подумал, что это похоже на сцену прихода преступника к следователю.

— Ну-с, — сказала доброжелательно Нина Гавриловна, — вынуждена вас огорчить, юноша. Как я и предполагала, опубликовать вашу повесть мы не сможем.

— Почему?

Гринева удовлетворенно хмыкнула.

— Вот именно — почему? Тут есть подробная рецензия, вы ее потом изучите. Видите ли, э-э…

— Сергей.

— Видите ли, Сережа, главная ваша беда, вы плохо знаете жизнь. Сейчас, в пору повальной грамотности, каждый человек, да что там, каждый школьник в состоянии написать рассказ или, на худой конец, стишата и, представьте, норовит обязательно притащить свое произведение в редакцию. То есть, с одной стороны, это неплохо, свидетельствует о росте общего уровня культуры, но с другой стороны… Вы помните, что говорил Достоевский? Для писателя главное не умение писать, а умение видеть. Умение писать — это следствие. Удивительно точные слова, они раскрывают самую суть творческого труда. Вам сколько лет, Сережа?

— Двадцать…

Гринева сняла очки и протерла стеклышки кружевным платочком. Сказала с упреком:

— Вот видите. Какой может быть жизненный опыт, какая биография в вашем возрасте? Что вы успели повидать?

— Ничего не успел, — согласился Боровков. Ему больше всего хотелось встать и уйти отсюда, но он почему-то медлил, внимательно слушал.

— Поэтому вы и пишете о том, чего нет на свете, фантазируете. Это не только ваша беда, это беда всех молодых, выросших в наше благополучное время. Даже если у них есть некоторые литературные способности, им попросту не о чем писать, нечего сказать людям. Вот вам мой совет, Сережа. Если вы ощущаете в себе импульс к творчеству, езжайте на какую-нибудь большую стройку, поработайте года три, наберитесь живого материала. Это необходимо. Ваши мысли примут верное направление. Пройдет время, и вы сами с улыбкой перечитаете эти детские опусы. — Нина Гавриловна потрясла перед его носом папкой с рукописью. Взгляд ее сиял фанатическим огнем.

— А как же институт? — удивился Боровков.

Нина Гавриловна всплеснула руками.

— Боже мой, институт! Надо выбирать. Или — или. Литература — такое поприще, которому надо посвятить себя без остатка. Хорошо, кончите вы институт, получите диплом, потом аспирантура, работа где-нибудь в научном учреждении, тепленькое местечко. А там, глядишь, и жизнь перевалила за середину. Сколько их сейчас развелось, этаких седобородых инфантильных мальчиков. Тьфу! Выросли в парниковых условиях, любой житейский сквозняк для них губителен. И ведь тоже некоторые пыжатся, берутся за перо, требуют внимания и признания. Это же смешно. Вспомните Горького. Он всю Россию истоптал босыми ногами, прежде чем сел за письменный стол. Вот это пример. И уж ему не надо было сочинять сказки о космических монстрах… К чему я вам это говорю, Сережа. Дело в том, что я просмотрела вашу рукопись, там есть любопытные места. Но все настолько высосано из пальца… Черпайте жизнь полными горстями, не бойтесь трудностей, и тогда, со временем, может быть…

— Но мне мама не позволит бросить институт, — сказал Боровков, пригорюнясь.

После его слов о маме Гринева впала ненадолго как бы в легкое забытье. В эту минуту в комнату вошел высокий мужчина с растрепанными волосами в кожаном пиджаке и джинсах, с утомленным лицом первопроходца. Мужчина за руку поздоровался с Боровковым и представился скучным голосом: «Коля».

— Сергей Петрович, — отозвался Боровков. Мужчина неуклюже взгромоздился на стол и склонился к Гриневой, сказал просительно:

— Нина, родная, на тебя одна надежда.

Нину Гавриловну появление седовласого Коли явно не обрадовало.

— Подожди минутку, Николай, сядь в кресло, покури. Дай мне договорить с товарищем.

Мужчина охнул и схватился рукой за сердце.

— Помираю, — сказал он довольно весело. — Я что, тебе когда-нибудь не отдавал? Завтра аванс.

Гринева покосилась на Боровкова, поморщилась то ли брезгливо, то ли сочувственно.

— Сколько тебе надо?

— Пустяк, всего три рубля.

— Николай, прошу тебя, зайди через десять минут.

— Промедление смерти подобно! — трагически выдохнул пришелец и подмигнул Боровкову. — Слушай, парень, а ты не выручишь меня до завтра пятериком?

— У меня нету, — ответил Сергей, взаимно подмигивая. — Я студент, живу на стипендию.

— Сту-удент? А чего притопал в это волчье логово? Накропал, что ли, чего?

— Николай! — Гринева нервно дернулась. — Я прошу тебя, подожди десять минут, у меня есть к тебе вопрос.

Мужчина, словно не слыша, спокойно протянул руку и отобрал у нее рукопись. Нахмурясь, взглянул на первую страницу, полистал и неожиданно стал серьезным.

— Так я же это читал. Да, читал. Позавчера засиделся в отделе, идти-то мне некуда, а это валялось на столе. Ты — автор?

Боровков кивнул.

Коля слез со стола и вторично пожал ему руку.

— Молодец! Я уж так никогда не напишу. Хохотал до слез. Как тебя зовут, ты сказал?

— Сергей.

— Вот что, Сергей, эта штука — ерунда. Нинка тебе уж, наверно, объяснила? Она баба сведущая. Не всегда сказать умеет, но сердцем многое чует. А ты и учись не словам внимать, а сердцем сердце слушать, коли в художники пробиваешься.

— Никуда я не пробиваюсь.

— Обиду спрячь, не мельчи. А ты как думал? Сел к столу, накатал — и подавай тебе славу и деньги? На-ко выкуси! Кабы так легко было, цена бы всему была грош… Литература, брат, это!.. Ты умри сперва сто раз над бумагой. Да не просто так умри, как инвалид в постели, полный сил сдохни — от тоски, от отчаяния, от невозможности выразить… Ход вещей постигни. А бог — он в тебе. Советчики разные, как и я, — это все от лукавого, конечно. Но умереть ты обязан. Сто раз! Тогда приходи — поговорим. Тогда ты и Ниночку другими глазами увидишь, поймешь ее — и руку ей поцелуешь…

Гринева протянула ему зеленую бумажку, да он точно ослеп.

— Ничего, брат, трудно всем, ты не поддавайся. Я один раз поддался — сгорел. А тоже было что-то такое. Был огонь. Ты, Нинка, очами не зыркай. Давай трешку. Мне теперь одно… Знаешь, как часто бывает, Сергей? Человек талантлив и знает, что талантлив, а чего-то у него все не так идет. Что ни напишет, все псу под хвост. Никак в струю попасть не может. Пинают со всех сторон, а время-то, конечно, не ждет. И однажды человек решает, чем я хуже других, разве я не могу, как другие. Да я лучше могу. Накатаю-ка я им чего просят. Главное, чтобы признали, а уж потом… И махнет, зажмурясь, повестушку на потребу. Одну, вторую — пошло, поехало. Глядь — все хвалят, привечают. И никакого — «потом». «Потом» — не бывает, понял? Сломался человек, разменял золотой рупь на медные копейки…

Его лицо желтой кровью налилось, еще чего-то уркнул напоследок и, сутулясь, пошел к двери.