Анатолий Афанасьев - Искушение

— Семен, ты извини, но мне пора.

— Я же не сказал тебе самого главного.

— Так говори.

Подгорный заерзал, зашуршал пиджаком, потом вдруг достал расческу и причесался тщательно.

— Я долго думал… я решил вот что. Мне надо уехать из Москвы и начать новую жизнь. Если я не сделаю этого сейчас, то уже не сделаю никогда. Я зову тебя с собой, Катя! Подожди! Ты так же одинока, как и я. У тебя взрослый сын, скоро у него появится своя семья, ты ему будешь не нужна. Или нужна только в качестве прислуги. Но ты молодая и красивая, Катя. У тебя должна быть своя личная жизнь. Ты можешь еще родить ребенка. Не улыбайся так. Ты знаешь, я могу зарабатывать очень хорошо. Но мне самому деньги не нужны. Все будет твоим. Я придумал, куда мы поедем. Мы поедем к теплому морю, Катя. Куда-нибудь в Крым. Там рай. Купим маленький домик с садом и заживем так, как тебе и не снилось. Подожди! Ты сейчас холодна ко мне, но после привыкнешь. Я буду во всем тебя слушаться и никакого ущемления твоей свободе не сделаю. А дети будут приезжать к нам на лето отдыхать… Подожди! Я не требую немедленного ответа. Ты подумай, все взвесь. Конечно, я не красавец и не молод, но я вполне здоров. И надеюсь, моя преданность искупит недостатки внешности. Ты же тоже не девочка, чтобы гнаться за длинными чубами.

На этот раз Катерина Васильевна превозмогла смех.

— Я за длинными чубами не гонюсь, Семен, избави бог. И я от всего сердца благодарна тебе за предложение. Но думать мне нечего. Я своего Сережу не оставлю, пока он сам меня не прогонит. Семен, пойми правильно, тебе надо еще кого-то поискать. Я любила своего мужа и до смерти люблю сына. Больше мне ничего не нужно.

— Вранье! — почти крикнул Подгорный. — Это вранье. Ты себя не знаешь. Ты спишь долгим сном, но скоро проснешься. Молодая женщина не может жить одними воспоминаниями. Это противоестественно.

Катерину Васильевну будто холодом обдало. Какая-то жуткая истина открылась ей в словах Подгорного, та истина, жалящая, подлая, которая много лет таилась на донышке ее усталого сердца. Та истина, которую лучше не знать. Да как он смел коснуться своими короткими толстыми пальцами ее души! Гневная, с чудесно засверкавшими очами, она бросила ему в лицо:

— Вон как ты подкрадываешься, Семен Подгорный! Исподтишка подкрадываешься. Оставь меня в покое, последний раз тебя прошу!

Встала, сдернула со стула плащ, уже остывая, уже кляня себя за горячность, чуть не плача от неясной обиды. От двери оглянулась, Подгорный тяжко склонился над недоеденным мороженым, и плечи его, круглые, литые, подрагивали, будто у паралитика.

Вовка Кащенко подошел к нему в коридоре, сказал неуверенно:

— Сергей, сегодня Вера приедет. Ну, помнишь, та самая. Я ее хочу домой привести. Ты не мог бы тоже заглянуть часика на два. Поужинаем, посидим, у меня записи хорошие. У тебя ведь нет особых дел?

Боровков был слегка озадачен:

— Вовик, а я-то тебе зачем?

— Понимаешь, — Кащенко стыдливо отводил глаза, — мои родители, у них определенные взгляды, они люди преотличные, я их очень люблю, но старомодные. Им Вера может не понравиться. Мне, конечно, наплевать. Но Веру это травмирует. У нее ранимая душа, ты же знаешь. Если она почувствует холодок со стороны моих родителей, то… да что я тебе объясняю, ситуация, по-моему, прозрачная.

— Ситуация прозрачная, — согласился Боровков, подумав про себя, что как же, действительно, сильно влюбился Кащенко и как деликатно он любит, милый товарищ. — Но все же я тебе зачем понадобился?

— Родители тебя очень уважают, я им много про тебя рассказывал. И твое отношение к Вере, ну там, какое-нибудь словцо кстати, окажет на них психическое воздействие. Благотворное.

— Приду, — сказал Боровков. — Ты, Вовка, хитер, как змей. Тебе надо бы учиться на дипломата.

— Любовь всех делает психологами.

— Ошибаешься. Любовь обыкновенно делает самых умных людей идиотами.

Боровков пришел к Кащенко, как договаривались, ровно в семь. Вера была уже здесь. Она сидела на диване в гостиной, чинно сложив руки на коленях, с прямой спиной, с деревянным лицом. Вовка, как водится, знакомил ее с семейным альбомом. Надежда Борисовна хлопотала на кухне, а глава семьи, Олег Михайлович, работал у себя в кабинете, оттуда изредка доносилось звучное покашливание. Картина в целом была из серии — Золушка впервые в гостях у принца.

Боровков сориентировался, как себя вести, чтобы разрядить уже, видимо, достаточно напряженную обстановку. Он дружески поздоровался с Верой и с ходу рассказал приличный, «бородатый» анекдот. Все трое долго смеялись, Верин звонкий голосок звучал освобожденно. На этот смех вышел из кабинета Олег Михайлович.

— А, Сергей, — сказал он приветливо, — что-то ты давно к нам не заглядывал? (Боровков заходил к Кащенко прежде всего один раз.) О чем, как говорится, смех?

Боровков повторил анекдот. Теперь они смеялись вчетвером. Явилась наконец удивленная Надежда Борисовна, которая десять минут назад холодно отказалась от Вериной помощи по приготовлению ужина. Боровков пересказал анекдот третий раз. Надежда Борисовна, не склонная поддаваться общей тенденции, обронила:

— Фу, какая пошлость!

Боровков веско заметил:

— Вере тоже анекдот не понравился, я же вижу. Это она так смеется, из вежливости. Мне и самому он не нравится. Вообще все эти анекдоты с какой-то гнильцой, но вот приживаются. Народ их любит. Даже трудно объяснить, в чем тут секрет.

Надежда Борисовна сказала:

— Секрета никакого нет. Народ, как вы, Сережа, изволили выразиться, невежествен и будет до упаду хохотать, если ему показать палец.

— Ты не права, мамочка, — вмешался Олег Михайлович, не скрывая досады. — И откуда в тебе этакий дворянский снобизм? В жизни так много печального, любой возможности повеселиться человек рад. Вот и объяснение, почему так живуч этот жанр.

За ужином, обильным и чрезмерным (Надежда Борисовна подала жаркое из свинины, напекла оладьев, выставила огромное блюдо мясного салата, да еще были колбасы и сыр, а к оладьям сметана, и мед, и всякие варенья), за ужином беседа вошла в академическое русло. Олег Михайлович делился впечатлениями о недавней поездке в Англию.

— Вот еще вам загадка о народе. С семнадцатого года англичанам вбивают в головы ненависть к Советской России, а что толку? Черчилль всю жизнь на это положил и чего достиг? Я встречался со многими простыми англичанами, рабочими, — это удивительно здравомыслящие люди. Они мало про нас знают, а правды вовсе не знают, зато нахлебались всякого вранья по уши. И что же? В них нет вражды, только любопытство и добросердечность. Любая нация, любой народ обладает безупречной нравственной интуицией. И никакой народ, именно народ, а не политики, не хочет воевать. Это аксиома.