Анатолий Афанасьев - Искушение

— Вы ко мне?

— Меня к вам направили…

Девушка в коридоре.

— Садитесь. Что у вас?

Боровков сел, попытался улыбнуться даме как можно более обаятельно.

— Я вам повесть принес.

— Повесть? Свою?

— Да, конечно.

Все большее недоумение охватывало Боровкова и ощущение, что он не туда попал, а если и туда, то напрасно. Вскоре это ощущение прояснилось.

— И о чем же ваша, повесть, юноша?

Боровков взялся рассказывать, но, упираясь в осуждающий, недоверчивый взгляд из-под очков, точно его заранее подозревали в каком-то надувательстве, смешался, говорил неубедительно, перескакивая с предмета на предмет, даже сюжет не смог изложить толком. Нина Гавриловна его не перебивала, и за то спасибо.

— А в конце, как водится, добро побеждает зло, — подбил бабки Боровков.

— Это водится только в вашем воображении, юноша.

Боровков почувствовал облегчение от этих справедливых слов. Гринева расположилась в кресле поудобнее, перекинула ногу на ногу.

Он все же чем-то ее заинтересовал, может быть, своим окаянным видом.

— И эта рукопись, — Нина Гавриловна сделала эффектный щелчок пальцами, — сейчас с вами?

Боровков готовно расстегнул портфель.

— Не торопитесь, — остановила его Гринева. — Значит, это ваш первый литературный опыт? И вы хотите, чтобы мы его по справедливости оценили? Но вы, наверное, догадываетесь, у нас в журнале очень высокие критерии. Я, честно говоря, не помню, чтобы кто-нибудь вот так сразу пришел и опубликовался. Такого и быть не может. Я это к тому говорю, чтобы вы, юноша, не питали лишних иллюзий. Вы кто, простите, по специальности?

— Я студент. У меня очень хорошая повесть.

Этим заявлением Боровков развеселил Нину Гавриловну.

— Ну, времена, ну, нравы! Вот оно племя младое, незнакомое! Дождались! Ха-ха-ха! Ну, потешил, голубчик, спасибо. Не ожидала! Как на абордаж.

— Улыбка вам очень к лицу, — вежливо заметил Боровков.

Она взглянула на него пристально, поперхнулась последним, уходящим бульканьем смеха, холодно предложила:

— Что ж, оставляйте ваше гениальное произведение. Через месячишко позвоните.

Покинув гостеприимную комнату, ошеломленный, он не был уверен, что дама, оставшись одна, тут же не изорвет его рукопись на мелкие кусочки… И все же, несмотря на раздражение, в нем вдруг укрепилась неясная мысль, что эта странная женщина-редактор, пусть и обидно для него, но пыталась открыть ему какую-то важную истину, которую он не понял или не захотел понять.

Вера Андреевна Беляк провела чудесный вечер. С утра, как обычно, отвела малышей в «пятидневку», упирающихся, невыспавшихся (последнее время все труднее и печальнее стало оставлять их в садике — вот проблема номер один), и поехала к своей парикмахерше, милейшей Даше Стоговой, чудо-мастерице. От нее через три часа выпорхнула на улицу свежая, как из купели. Позвонила подруге, и, как договаривались, пообедали в Доме кино. Просидели там до пяти часов, осушив неимоверное количество чашечек кофе. Подруга, простушка и хлопотунья Милка Зайцева, врач из четвертого управления, весь обед не давала ей рта открыть, зато свой не закрывала, но это не было утомительно, потому что сплетни, которые обрушила она на Веру, были одна поразительнее другой (откуда та только их брала), а сентенции, которыми Милка свои бесконечные истории сопровождала, были уморительны.

Ну а уж вечер прошел под знаком Антона Вениаминовича, великого врачевателя женской души. Ох, как умел ухаживать этот большой красивый человек и как лестно было Вере Андреевне опять и опять растворяться в упоительной рабской преданности художника, обыкновенным знакомством с которым любая женщина была бы горда. А у них было не обыкновенное знакомство, третий год тянулся их роман, но ни капли не потерял остроты и прелести. Напротив, суматоха и истеричность первых встреч, когда Вера упорно отказывала художнику в окончательной близости и он, сумасбродствуя, изнывая в любовном недуге, преследовал ее точно юный фавн, — ненадежность тех встреч сменилась умиротворенностью и нежностью, которые делали каждое их свидание похожим на сказку, рассказанную на сон грядущий добрым человеком. Антон Вениаминович был женат, имел сына и, кажется, с уважением относился к своей жене, это, наверное, и останавливало Веру, отпугивало. Не хотела она опускаться до пустой интрижки. Но чувства художника оказались глубже, чем ей почудилось в первые дни, да и она сама вскоре, утолив любопытство, стала испытывать к нему искреннюю привязанность, замешенную на благодарности и сочувствии. Все врут люди про злых разлучниц, думала Вера. Можно быть счастливой и дать счастье другому, ни у кого ничего не отнимая. Так ей хотелось думать, так она и думала, не договаривая себе всей правды. А правда была хотя бы в том, что Антон Вениаминович все настойчивее уговаривал ее радикально изменить жизнь, ибо ему невмоготу было изворачиваться и вести двойную игру. Он прямо сказал, что хочет на ней жениться и иметь от нее детей, а старую семью оставить. Благо, сын его поступил в институт, то есть встал на ноги. И вот тут-то Вера поняла, что вовсе не стремится замуж за обаятельнейшего Антона Вениаминовича и рожать не испытывает никакого желания, ее вполне устраивает нынешнее положение. Если это дурно, рассуждала Вера, то, значит, она дурная особа, но еще хуже было бы выйти замуж и стать плохой женой. Художник был уже немолод, повидал кое-что на своем веку и понимал, что если женщина отказывает мужчине в такой, собственно, мелочи, как брак, то скорее всего она попросту к нему безразлична. Он вдруг делался насуплен и суров, начинал тоном учителя упрекать ее в том, что она его не любит; Вера, тихо торжествуя, всячески его разубеждала, и все это в конце концов выливалось в восхитительные любовные объяснения.

На сей раз художник повел ее в театр, о котором со-совсем недавно заговорили — там все было необычно, ново, свежо, и публика была особенная, и спектакль, и стихи, и музыка, и юные актеры, полные какого-то исступляющего задора. Трудно было понять, талантливо ли все это, но зато уж точно празднично, как на карнавале. Незнакомые люди смотрели друг на друга с приязнью, породненные на один вечер прикосновением к малодоступному для многих таинству. Вера и насмеялась, и наплакалась, а Антон Вениаминович, кажется, вовсе не смотрел на сцену, одной ею любовался и лелеял свою горькую думу. Оттого, что он сидит рядом и держит ее руку в своей, оттого, что он, грозный для других, покорен ей, как домашний песик, Вере Андреевне хотелось быть особенно милостивой и доброй или, может быть, самой выскочить на сцену и отчебучить какую-нибудь такую штуку, от которой несчастный воздыхатель окончательно ошалеет. Она блаженствовала. И в перерыве, в буфете, она не сразу нашла верный тон в ответ на заунывные предложения Антона Вениаминовича, касающиеся все того же дальнейшего устройства их жизни. Она его обидела своим легкомыслием, а когда спохватилась, было уже поздно: художник впал в род столбняка.