Анатолий Афанасьев - Искушение

— Дойдем потихонечку.

Перед ужином Боровков пошел к реке сполоснуться, разделся до пояса, примостился у воды на колени, но нагнуться не смог: шея не сгибалась. И руки до лица не сумел донести, не поднимались. Забавное состояние. Полное оцепенение мышц. Сейчас бы массажик хорошо, да некому его сделать. Он кое-как растерся влажным полотенцем. По дороге обратно, подремывая на ходу, вспомнил, что целый день собирался поговорить с Вовкой Кащенко. Жених при тусклом свете времянки прихорашивался перед зеркальцем. Боровков присел на его раскладушку, с наслаждением вытянул ноги.

— Тебе бы выспаться надо, Володя, — сказал Боровков мягко. — Это я тебе советую, как инвалид труда. Бери пример с товарищей.

В палатке раздавалось мерное посапывание и похрюкивание рано поснувших богатырей Смагина и Файнберга.

— Ну, кто там у вас победил? — поинтересовался Кащенко, пропустив совет мимо ушей. Он говорил тихим голосом не потому, что боялся потревожить спящих, а потому, что берег каждый грамм энергии. Любовь его заметно умудрила.

— Петров двужильный, его не одолеешь, — Сергей улыбнулся. — Я бы, может, и одолел, но его бадья с раствором придавила. Ничья у нас… Я говорю, Володя, отдохнуть бы тебе не мешало. А то ты на привидение похож.

— Есть немного, — Кащенко разгладил несуществующую морщинку у себя на лбу. — Отдохну как-нибудь… Ох, Сережа, только ты не смейся, я не знал, что так бывает, не верил. Ей еще хуже, чем мне. Ее все осуждают. Она ведь почти два года ждала. Ей говорят, сбесилась ты, девка. И мать так говорит. Да мы оба сбесились, это точно.

Он вдруг бросил на Боровкова взгляд, полный отчаяния и слез, тот не выдержал, отвернулся. Помедлив, спросил:

— На плетень-то не налетал больше?

— Налетал два раза. И сегодня опять налечу. Они предупредили — в последний раз. Но я не их боюсь, Сережа. Я ее потерять боюсь. Как подумаю… э-ээ, что говорить! Словами это не объяснишь.

«Бедный рыцарь, — растроганно подумал Боровков. — Страдающий брат мой. За что на нас такие напасти?»

— Ты не возражаешь, если я с тобой пойду? — спросил он.

— Ты? Со мной? — Кащенко ушам своим не поверил и не знал, радоваться ему или огорчаться.

— Чего-то потянуло размяться. Не возражаешь?

— Пойдем! — сказал Кащенко.

Доярка Вера, длинноногая стройная девчушка в коротеньком модном платьице, скромно опустившая глаза при знакомстве, Боровкову приглянулась. И подружки у нее были хороши, особенно Лида, коренастая, как тяжелоатлет, девица, но с нежным веселым лицом и кокетливым, как колокольчик, зазывным смехом. В клубе они танцевали под магнитофон. В перерывах стояли у стенки и вели светскую беседу. Кащенко не выпускал Верину руку. У них обоих было такое выражение лица, точно они исполняли смертельный цирковой номер. Тех двух парней, которые приходили в лагерь, Боровков сразу углядел. Их трудно было не заметить, таких двух здоровенных бугаев. Когда играла музыка, они бродили среди танцующих с мрачными, отрешенными физиономиями, сужая круги, эпицентром их вроде бы бессмысленного кружения всегда оказывались Кащенко с Верой. Но они никого не задевали пока. «Хорошие все же ребята, — подумал про них Боровков. — Где нибудь у нас в Люберцах после первого же вечера Кащенко не ушел бы своим ходом. А эти, видно, жалостливые ребята». Лида, крепко привалившись к Боровкову в медленном танго, ему шепнула на ухо:

— Какие вы странные, студенты. Вы что же, девушек боитесь?

— Почему?

— На танцы не ходите. Вот вы ведь первый раз пришли?

— У нас дисциплина. Командир очень строгий.

— Ха-ха-ха! — засмеялась Лида осуждающе. — Вот Володя не боится. Он молодец.

— Он среди нас всех выделяется, — ответил Боровков серьезно. — Он самый отчаянный. У нас его называют «Вовка — Орлиное сердце».

Лида отстранилась и взглянула на него с прищуром.

— Скажите, Сережа, вы ему друг?

— Надеюсь.

— Тогда я хочу поговорить с вами откровенно. Можно?

Боровков глубокомысленно кивнул. Он как-то воздушно себя чувствовал. Ватными волнами вдруг наплывала чудовищная усталость, и тогда он сбивался с шага, но тут же все опять прояснялось и видимость делалась необыкновенно отчетливой и даже праздничной.

— Я Верку не осуждаю, — сказала Лида. — Она влюбилась, чего ее осуждать. Но ведь скоро Костя Шарапов вернется, это ее парень. Вот будет несчастье. Он ее зарежет.

— Почему обязательно зарежет?

— Да вы его не знаете. Он такой вспыльчивый. Самый первый забияка. Когда его провожали, он так и сказал: я тебя, Верка, люблю, ты для меня богиня, но если чего — зарежу. При всех поклялся. И зарежет. У них вся семья такая. Папаня в тюрьме сидел. За то же самое.

— Зарезал кого-нибудь?

— Не зарезал, а топором по башке одного тюкнул. Из ревности. У них семья неспокойная. И чего делать, мы не знаем. Веру так уж жалко! Она такая хорошая. Володя-то с ней походит, поиграет — и поминай как звали. А расхлебывать все — Верке, — у девушки на глазах выступили слезы сочувствия.

— Вовка не такой, — вступился за приятеля Боровков. — Он за любовь под пулю пойдет.

Вскоре они с танцев ушли вчетвером. Боровков, оглянувшись, заметил замаячившие следом две-три тени. Чтобы не уснуть на ходу, он заговорил с Лидой.

— Какие-то у вас в деревне нравы дикие. Даже странно. Шарапов придет, всех зарежет. Вовку каждый день лупят. А за что? Любовь — чувство святое. Она вольна, как птица.

— Как вы интересно рассуждаете.

— Да уж говорю, что думаю. Мне скрывать нечего.

Доведя Лиду до дома, он с ней быстренько распрощался, хотя она никуда не торопилась, и побрел один навстречу беде. Возвращаться пришлось недолго — вот она, богатырская застава: трое статных деревенских парней, мрачных и в подпитии. Они его встретили дружелюбно.

— Нынче-то Вовка с подмогой, — насмешливо заметил один.

— Еще кому-то захотелось пирожков отведать.

Ребята обращались не к Боровкову, а разговаривали как бы между собой. Он спросил:

— С вами, ребята, можно по-человечески поговорить?

— А ты умеешь?

И он им так сказал:

— Напрасно вы это затеяли. Ей-богу, напрасно. Я понимаю, вы за друга переживаете. А Вовку вы не знаете. Вот я вам скажу про Вовку. Он парень тихий, мухи не обидит. Это он от любви очумел. Он вашу Веру всем сердцем полюбил. И что же вы его за это убивать будете? Вы что, не люди?

К нему подступил огромный парень, у которого голова казалась квадратной в свете далеких звезд.

— Мы-то люди, а он кто? Мы его раз предупредили, другой. Куда он лезет?

— Я же объясняю — полюбил он. Даст бог, женится. А не женится, ему гибель.

— Как это? От нас ему и так, и так гибель.

Парни обступили его теснее, но не угрожающе, явно заинтересованные разговором. Напряжение было еще велико, но уже не так опасно, туча миновала, гром в отдалении слегка погромыхивал. И все бы, возможно, кончилось миром, разошлись бы ребята в разные стороны, неся удивительную весть о том, что за любовь нельзя убивать; и Боровков уже обрадовался удаче, и рот открыл для дальнейших братских объяснений, но ведь надо же случиться такому: примчался из клуба нескладный верзила с руками-крючьями и, не рассуждая, не годя, с яростным воплем: «Попался, гада!» — сразу и маханул Боровкову в ухо. Сергей отклониться не успел и удара не удержал, покатился к плетню. Будь Боровков не в таком отупелом от усталости состоянии, будь он не так миролюбиво за миг перед этим настроен, он бы сумел преодолеть глухую боль и не поддался бы яростной, слепой обиде. Тем более верзиле, гогочущему от счастливой своей победы, что-то разумное уже втолковывали дружки. Но Боровков встал и направился, пошатываясь, к парням и с ходу, с упора, собрав остаток сил, нанес верзиле в солнечное сплетение страшный и точный удар. Без звука, без вскрика повалился на темную землю детина, поджал колени к животу и глухо затих. Тогда уж началось месиво, где непонятно было, кто кого бьет. Боровков, падая и снова вставая, еще успел услышать как бы из потусторонней дали истошный голос бегущего друга: «Держись, Серега!» — и канул в небытие.