Анатолий Афанасьев - Искушение

— Сергей, а может, ты со мной сходишь в деревню? — попросил он. — Честно говоря, мне не хочется идти одному.

— Нет, не могу. Я боюсь Петрова.

— А я никого не боюсь!

Он и впрямь никого не боялся, душа его витала в облаках. Он ушел один, когда стемнело, а под утро вернулся, на удивление всем целый и невредимый.

Хороши были рассветы, в сиреневой испарине, прозрачные, тягучие, свежие, пахнущие мятным ветерком. Однажды Боровков проснулся до зари, уснуть больше не мог: мешало покашливание простуженного Брегета, — он прихватил штаны и рубашку и выполз из палатки. Поеживаясь от предутренней сырости, оделся и по узкой тропке спустился к реке. Над водой висел сизый туман, чистые струящиеся проплешины отливали чернильным глянцем. Он не мог понять, что его выгнало из палатки, из тепла в такую стылую рань, чей тревожный голос позвал.

Стоял съежившись, затягиваясь влажной сигаретой, и словно никак не мог окончательно проснуться. Черный силуэт леса с выбоинами полей раскорячился на близком горизонте, как первобытное чудовище. В мире было безмолвно, как в подземелье. Все тут было невдомек Боровкову, и он с усмешкой подумал, что если броситься с разбегу в это чернильно-туманное водяное марево и утонуть, то, может быть, это будет самый разумный его поступок. Он остро представил, как хлынет в легкие ледяной поток и как сладко прижмет к песчаной подводной тверди обеспамятевшее тело.

Он медленно побрел вдоль берега туда, где что-то тускло хлюпало под корягой. Речушка был небольшая, одно название, что река, но со всеми положенными реке причиндалами: омутами, закрутами и обрывистыми кое-где берегами. В этой реке испокон века водилась рыба, но никому, даже опытному деревенскому рыбаку-пенсионеру Кузьме не удавалось ее выловить. Вот его-то, деда Кузьму, Боровков и встретил, не пройдя и ста шагов. Старик согнулся над водой наподобие ветлы и зорко вглядывался в сумеречную тень. Боровков, полусонный, не сразу отличил его от окружающей природы, а когда тот ворохнулся и весело поздоровался, вздрогнул от удивления.

— Клюет? — спросил Боровков.

Кузьма на праздный вопрос не ответил, но, в свою очередь, поинтересовался:

— Слыхал, ваши ребята с нашими драку учинили? Правда ай нет?

— Вранье! — отрезал Боровков. Чудно ему было, что он встретил живого человека, и странен был разговор, но всего непонятнее была светлая черта, внезапно прорезавшая небо над лесом. На душе потеплело, небесный свет очаровал его.

— Дак это ничего, что подрались, — продолжил дед. — Смолоду кто из-за девок не дрался. Плохо, что ребята нынче злые стали. Сытые, а злые. Лежачих ажно пинают ногами, такого прежде не водилось. Тебя как зовут, парень?

Боровков назвался, за это лето они знакомились третий раз. Дед Кузьма, ведя любопытную бродячую жизнь, давно со всеми перезнакомился, но по именам никого не помнил.

Яркая полоса притухла, но зарево от нее рассеялось широко по горизонту. Дед проследил, куда смотрит Боровков, и понял его.

— Во! — сказал он с энтузиазмом. — Счас солнышко грянет. Любуйся, парень, у себя в Москве такого не увидишь. Я бывал в Москве. Там дышать нечем. И чего туда все рвутся, никак не пойму. Тут-то какое приволье. И рыбалка тебе, и лес. И никто за руку не схватит. Живешь, как бог велит. А у вас одни инструкции. Я уж знаю, нагляделся. Нет, я в Москву нипочем больше не поеду. Может, последний разок на пасху съезжу — и баста. Дочь у меня ведь там живет, очень приглашает. Только из уважения к ней, может, и съезжу последний разок. Угости-ка меня табачком, сынок!

Боровков в рассеянности протянул ему сигареты. Река заискрилась, заулыбалась, зачвокала, словно огромный примус под нее снизу подвели. Отпрянул от берега Сергей и опустился на сырую траву рядом с дедом в диковинном изнеможении. Воздух пронизали розовые сполохи, будто кровью пахнуло в ноздри. Солнце вперед себя выслало голубое покрывало, и вот само неспешно открылось над лесом багровой раной. Боровков негромко, сдавленно засмеялся. Какая, к черту, тоска, какие беды могут быть, если есть на белом свете этот восторг, этот праздник! Он сам так мал по сравнению с этим чудом, и любовь его мала.

Сбросив наваждение, Боровков торопливо закурил. Солнце в ту же секунду уперлось ему в лоб тугим лучом, пощекотало слегка, играючи.

— Так что вы, дедушка, говорите, — спохватился он. — Кто там у вас подрался?

— Дак не у нас, а у вас. С похмелья ты, что ли, сынок? Ваш-то резвец за Малышевой Веркой приударил, а наши его и поучили маленько. Чтобы не страмил девку. Дак говорили, что помер он. Или нет?

— Живой пока.

Жалко Вовку, подумал Боровков. Несчастный донжуан теперь отлучался в деревню и посреди бела дня, используя любой повод. Он истощал, стал меньше ростом, а лицо его напоминало восковой погребальный слепок. Над его головой сгущались тучи, но помочь ему было нельзя.

— Что же это ваши ребята такие озорные? — спросил Боровков с укоризной.

— Так я ж и говорю, — оживился дед. — Сытые, да злые. В наше время колом по башке вдарят, то и ладно. А нынче норовят до смерти изувечить. Вы бы как-то попридержали товарища своего. Долго ли до греха. А у него, поди, родители живые. Горевать станут. У вас что же, в Москве и девки перевелись?

— Любовь, дедушка, не выбирает — Москва или Калуга.

— Кака любовь, сынок, ты что! Дурь это. Со мной тоже бывало. Если тебе рассказать все подробно — ужаснешься. Я до этого дела, до любви, большой охотник был. За то и страдал много. Однажды тако втрескался, анбар поджег. Вот те крест! Как получилось-то. Она, подружка моя, еще и с Митькой Косым хороводилась, но по-сурьезному ко мне располагалась. Уж у нас дело почти до свадьбы дошло. И так я в ту пору обеспамятовал, готов был на луну залезть, лишь бы с ней сойтись. И она, дева младая, видя мое к ней стремление, отвечала взаимностью. Это я так полагал. То, что Митька вокруг петухом крутится, я видел, но значения не придавал. Тем более, она мне сама объявила, дескать, Митька ей без надобности, потому пьяница и дебошир и в семейной жизни девушке счастья принесть не может. Я ей верил. Да как не поверить. Ох, она хороша была, как майский цвет. Сарафан пестрый, походка вкрадчива — пройдет мимо, у меня печенку клещами скрутит. А уж взглянет да улыбнется — ну, чую, раб я ее навеки. Значит, обладились мы с ней, сговорились и день наметили. Блаженство вот оно, скоро, потерпи минуту. И вот как-то под вечер прибегает ко мне дружок мой, Яков, его после миной подорвало, прибегает и сообщает ужасную весть. Иди, говорит, Кузя, и убедись собственными глазами, куда твоя стерва с Митькой пошла. Я схватился, побежал, выследил. В анбар с сеном они пошли миловаться. Мать честна! Кто бы сказал, убил бы, но сам видел, как вошли. И тут, конечно, свет для меня померк, а нечистый под руку пихает. Схватил я кол, дверь заклинил и в ту секунду анбар поджег. Пропадай, удалая головушка! Их не жалко, себя жалко. Упал я на землю, верчусь, как ужаленный, и воем вою, как волк.