Анатолий Афанасьев - Искушение

Вернувшись, он обнаружил себя сидящим на траве у забора. Возле него копошился Вовка Кащенко, дул ему в нос и неумело тер виски. Боровков отвел его руки.

— Мы никого не убили? — спросил он строго.

— Нет, нет! Сережа, дорогой! — повторял Кащенко и тянулся длинными пальцами к его вискам.

Потом было долгое, почти до утра, возвращение, похожее на температурный бред.

Кащенко рассказал, что, когда он подбежал, драка уже кончилась, и его самого впервые никто не тронул. Ему, конечно, пригрозили, но не тронули. Они образовали как бы две санитарные бригады: Сергея оставили на попечение Кащенко, а деревенские чуть ли не на руках понесли домой верзилу.

— Он оклемался?

— Угу… Ты гений, Сергей!

— Какой есть.

— Ты Верочке понравился. А у нее, понимаешь ли, удивительное чутье. Она посмотрит минутку на человека, оценит — и точка. Характеристика — в отдел кадров не ходи. Я поражаюсь. Вроде бы деревенская девчонка — откуда все. Фантастическая проницательность.

Топ-топ! Шаг за шагом по ночи, по тропинке, по матово синеющему, промытому росой лугу. Каждый шаг — с усилием. Редкие минутки отдыха, потому что остановиться — хуже, чем упасть. Сразу погружаешься в вязкий пух усталости, как в кокон. Кащенко, смутно возбужденный, трещит без умолку. Боровков, слушая вполуха, думает о своем. Он думает, что не видать ему Веры Андреевны, как своих ушей. Он для нее не интересен. Слишком она избалована иными, заманчивыми знакомствами. Один художник чего стоит! А у него, Боровкова, на руках какие козыри? Юная амбиция да надежда на будущую славу. Ох, мало, мало… Да и на какую славу? В какой области? То-то и оно. Вопросец простенький, а поди ответь… Но Вера Андреевна — его суженая, она ему предназначена, и другой ему не надо. Он ведь сразу это понял, в тот первый день, когда заносчиво оскорбил ее. Она его женщина, но как убедить ее, что и он — ее мужчина? Предназначенный только ей.

— Мы все слепые котята, — бормотал Кащенко, словно в забытьи. — Начитались книжек, наслушались разных басен о женщинах и уж мним о себе бог весть что. Да и книжек много ли мы прочитали? Природа Верочке отпустила больше, чем могут дать все библиотеки мира. Ты веришь мне, Сергей?

— Верю.

— Книги сеют сомнения и ни в чем не убеждают, истинная жизнь — совсем в другом. Вера мне глаза открыла. Надо прислушиваться к своему сердцу. Это ничуть не стыдно. Мы стесняемся быть искренними, чтобы не вызвать насмешки, живем будто в окружении врагов. Ты никогда не задумывался над этим?

«А ведь он прав», — подумал Боровков.

Вернулись в лагерь под утро. Кузина и Лена Козелькова хлопотали с завтраком.

— Мальчики, мальчики! — Лена, добрая душа, всплеснула ручками и прикрыла рот ладошкой в испуге. Они были, наверное, похожи на выходцев с того света. Галя подошла к Боровкову, недоверчиво провела пальцами по его щеке.

— Очередной подвиг совершил? — спросила ворчливо.

— Ага! — глупо улыбаясь, ответил Сергей.

Девушки помогли им умыться, смазали йодом боевые синяки и ссадины, а потом отвели в свою палатку, где им, сказала Кузина, двум донжуанам, возможно, удастся поспать лишний часок.

В конце сентября Москва покрылась паводком дождей и туманов, а в октябре превратилась в гигантскую лужу, из которой торчали поблекшие коробки домов. Боровков работал как проклятый. Он погнался за призраками. Днем занятия, по ночам долгое, хмурое бдение над листами бумаги. Как и многие нынешние молодые люди, он еще в школе пробовал сочинять стихи и несколько рассказов написал. Он не считал занятие литературой слишком трудным для умного человека. То, что выходило из-под его пера, было, конечно, незрело, но друзьям нравилось. Их похвалы ему хватало. Но теперь он замахнулся на большее.

Перед тем как сесть за работу, он прочитал подряд несколько толстых книг по литературоведению и никаких особых тайн там не обнаружил. Во всяком случае, имело смысл рискнуть. В литературе, как и в жизни, как в бою, побеждали упорные, а ему ли сомневаться в своем упорстве. За два месяца, ни на что более не отвлекаясь, он накатал фантастическую повесть. Это была такая повесть, от которой ему самому становилось страшно. Самые лютые роботы из кошмаров Шекли и Уиндома уступали его механическим монстрам. Его электронные чудовища были абсолютны и несли на себе отпечаток дьявольской лапы. Сама безнравственность, глядя на них, сокрушенно качала головой. Ад великого Данте по сравнению с тем местом, где они обитали, показался бы лужайкой для воскресных прогулок. Человеку там нечего было делать с его хилым умишком, робкими злодействами и умильными представлениями о добре и зле. У Катерины Васильевны немели руки, когда она слышала ночной дикий хохот сына за стеной. В конце повести Боровков с наслаждением, смиряя дыбящиеся страницы, расправился с железными исчадиями тьмы, развеял их пепел по космосу и с удовлетворением поставил точку. Он назвал повесть «Каракатица с планеты Тель». У Кузиной имелась дома пишущая машинка, и она предложила свои услуги в качестве машинистки. Боровков подумал немного и отдал ей рукопись. Через четыре дня Кузина принесла ему толстую папку, перевязанную бечевкой. Он не спрашивал ее мнения, она сама его высказала.

— Зачем ты это написал? — спросила она, косясь по сторонам, точно боялась подслушивания.

— Ради денег.

— Не завидую твоей будущей жене, Боровков.

— Почему?

— Ты в этой повести окончательно себя разоблачил.

В тот же день после лекций он повез рукопись в журнал, который, как он предполагал, оторвет у него повесть с руками. Все-таки он немного волновался, попав в незнакомую обстановку. По длинному коридору, с расположенными по обе стороны дверями, расхаживали двое мужчин и о чем-то оживленно беседовали. Один, с бородой, курил трубку. Возможно, это были какие-нибудь известные писатели. К ним Боровков не стал обращаться. Он дождался, пока из одной комнаты выпорхнула растрепанная девчушка с кипой конвертов в руках.

— Извините, — обратился к ней Боровков, ловя себя на том, что оробел. — Я тут рукопись принес… э-э… куда бы мне обратиться?

Девица взглянула на него без всякого любопытства. Вблизи она оказалась не такой уж и девицей, а скорее женщиной лет тридцати.

— А про что рукопись?

Боровков не нашелся сразу объяснить, промычал какое-то «ну… да вот…» — сотрудница с досадой его оборвала:

— Понятно, понятно. Идите в тридцатую комнату к Нине Гавриловне. Вон туда!

«Что же это ей понятно?» — недоумевал Боровков. Над дверью указанной комнаты была табличка: «Гринева Н. Г., зав. отделом писем».

«Письмо я бы прислал по почте», — Боровков шуткой попытался придать себе бодрости. Он постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Нина Гавриловна — сухопарая дама в больших круглых очках, с плоским, невыразительным лицом, оторвалась от бумаг и уставилась на него с таким крайним изумлением, словно ожидала в эту минуту чего угодно, но только не появления молодого человека с рукописью.