Анатолий Афанасьев - Искушение

— Вот, значит, как, — заметил он, склонив голову и пряча глаза, — мои слова вызывают у тебя только насмешку. И как же это понимать, скажи на милость? Я давно вижу, что играю при тебе роль клоуна, но ведь это не моя роль. Я бы и рад тебе дальше услуживать, но боюсь, не справлюсь. Мне бы чего-нибудь попроще.

— Говори потише, Антоша. Мы не одни.

— Ох ты, конспираторша! Да я на весь мир готов закричать, что хочу на тебе жениться.

— Но у тебя же семья.

После этих слов Антон Вениаминович и впал ненадолго в столбняк. Он смотрел на нее с ужасом, лицо его окаменело, губы шевелились беззвучно. Наконец он выдавил:

— Ты точно взялась меня доконать. Да что же ты за человек такой, Вера? Каким-то страшным даром наградил тебя господь. Ты умеешь с самым невинным видом говорить чудовищные, противоестественные вещи.

Антон Вениаминович повысил голос, за соседними столиками с любопытством прислушивались. «Кому-то повезло, — подумала Вера. — Спектакль на сцене, и в буфете бесплатный театр». Счастливое настроение ее таяло. Она уже поняла, что Антон Вениаминович настроился жевать свою жвачку до бесконечности. За ним это в последнее время водилось.

— У меня семья, ты сказала? Боже мой, какое поразительное открытие! И как уместно ты мне напомнила. А то я уж стал забывать… Вера, Вера, опомнись! Какой же ты жестокий человек. Я ночей не сплю, измучился, изолгался, чувствую себя на грани нервного истощения и вот обращаюсь к тебе, самому близкому для меня человеку, за помощью, и что же слышу в ответ? В ответ я узнаю, что у меня, оказывается, есть семья. Да полно, Вера, ты в своем уме?

Прозвенел второй звонок. Буфет пустел.

— Мы пойдем смотреть второе действие? — спросила Вера.

— Нам надо на что-то решиться, — продолжал Антон Вениаминович с трагической гримасой. — Так далее продолжаться не может. В общении людей существуют определенные санитарные нормы, нельзя нарушать их безнаказанно.

— Но чего тебе не хватает, Антон? — не выдержала Вера. — Я принадлежу тебе. Больше никого у меня нет, и ни о ком я не думаю. Чего еще? Сейчас нам обоим хорошо, легко, мы любим друг друга. Но где гарантия, что, если мы поженимся, все останется по-прежнему? Ты же сам говорил, я чудовище. Да и у тебя, прости, милый, характер не сахарный. Ты избалован поклонением, известностью, ты…

— Договаривай!

— Нечего договаривать.

— Неужели ты не понимаешь, что наше поведение безнравственно? Мы сами не живем и не даем жить третьему человеку — моей несчастной жене. Она-то почему должна страдать? Я хочу дать ей свободу, пусть у нее будет возможность заново устроить свою судьбу.

Прозвенел третий звонок, но он и не думал подниматься. Вера разозлилась.

— Уж не хочешь ли ты меня уверить, что первый раз изменил своей жене?

— То были несерьезные случайные встречи, ты сама прекрасно понимаешь.

— Случайные встречи? Вот как. И сколько их было? Милый мой, когда ты начинаешь рассуждать о нравственности, мне, ей-богу, становится смешно.

— Вон как ты заговорила!

— Да, заговорила. Сколько можно. Ну да, ты чистенький, жалельщик, хочешь, чтобы всем было хорошо, соблюдаешь санитарные нормы. А я безнравственное чудовище. Так о чем нам говорить? Беги от меня. Или прекрати свое унизительное нытье. Ишь ты, ангелок какой, чистит тут передо мной свои перышки. Ты не хуже меня знаешь, в любви обязательно кто-то страдает… Я тебя раскусила. Тебе мало страданий жены, ты хочешь увидеть и мои. Не дождешься, так и знай!

— Вера, опомнись!

Его глаза стали умоляющими, и опять, сладко и нервно, ощутила она свое торжество. Но она не хотела опоминаться. Негодяй, взял и испортил такой вечер. Досада ее была так сильна, что вот-вот могла перерасти в истерику. Она вскочила и бросилась в гардероб. Дрожащей от напряжения рукой сунула гардеробщику номерок, схватила свой плащ. Художник догнал ее у выхода.

— Вера, подожди!

— Что еще?

— Ты не имеешь права так обращаться со мной. Мы не дети.

— Ты уж точно не дитя.

Она выбежала на улицу, в стылую унылую осеннюю слякоть. Подняла воротник, укуталась в него, чтобы загородиться от скользкого ветра. На ее счастье, прямо к ней подкатило такси. Не раздумывая, она прыгнула в него, сказала адрес. Когда отъезжали, оглянулась. Из подъезда, нелепо размахивая руками, в распахнутом пальто выскочил Антон Вениаминович. Она чуть было не попросила шофера остановиться, но почему-то не сделала этого. «Ничего, побегай, тебе полезно», — подумала злорадно. Съежившись на заднем сиденье, набухала раскаянием. «Ну зачем я так, зачем?! — ругала себя. — Он ни в чем передо мной не виноват, как и я перед ним. То есть я как раз и виновата. Я изломанная неврастеничка, не люблю его, а он хочет, чтобы все было по-человечески, он действительно благородный человек. Я свалилась в его жизнь, как напасть».

Вера Андреевна осуждала себя, но только умом, чувства ее говорили другое; она злилась и на Антона, и на весь мир, который после первого коварного удара — замужества с алкоголиком и подлецом — продолжает ставить ей подножку за подножкой, не дает ни на минуту расслабиться, забыться, даже в радости, даже в любви. Она никому не желала беды и избегала общения с людьми, которые, по ее предположению, могли причинить зло ей, но это не меняло дело. Мир, окружавший ее, был полон жестокости, проявлявшейся не только в прямых своих обличиях, но и в дружеских улыбках, и в добрых намерениях. Женщина, думала она, вынуждена изо дня в день вести титаническую борьбу, которую некому оценить и которая, в сущности, бесцельна. Душа не находит покоя даже во сне. А стоит чуть-чуть распустить вожжи, чуть-чуть приоткрыться незащищенно — и рискуешь получить такую оплеуху, от которой за сто лет не опомнишься. Вспомнить хотя бы бывшего мужа. Разве она вышла за него сослепу, одурманенная любовной отравой? Да вовсе нет. Он и вправду был хорош, когда они встречались, во всяком случае, таким казался, и не только ей, но и родителям, подругам. Интеллигентный человек, красавец мужчина, научный сотрудник престижного НИИ, покладистый, умеющий изящно и остроумно рассуждать на любую тему. Кандидатскую диссертацию защитил словно играючи. О, какой возвышенный образ мыслей, какие великолепные планы! А что вышло? Что из него вышло, или чего она в нем не заметила? Вылупился маленький человечишка с паскудным нутром, трус вдобавок, который и гадости-то делал от страха. Как он самозабвенно иезуитствовал, в какие дебри мазохистского самокопания тащил ее за собой. Потом и поколачивать взялся потихоньку. Да так, чтобы следов не оставить. Потом и за детей принялся. Слава богу, что принялся. Иначе, возможно, она бы и до сих пор тащила свой крест. Русская баба, хоть ты ее в шелка одень, хоть академиком сделай, за своего мужика будет держаться, пока ей все печенки не отобьют, пока дыхания хватит… Э, да что теперь вспоминать…