Анатолий Афанасьев - Искушение

— Как себя чувствуешь, Сережа?

— Ничего. Вроде выздоровел.

— Да ты, я думаю, и не болел. Перенервничал, перегрузился. Это с нашим братом бывает. Когда думаешь приступить к тренировкам?

— Не знаю, Федор Исмаилович.

— А ты не тяни. Потом трудно будет форму набирать. — Кривенчук посмотрел, как ученик прореагирует на его слова, тот молчал. — Думаешь, со мной не бывало? Думаешь, я в спорте не разочаровывался? Я тебе, Сережа, вот что скажу. В спорте полным-полно людей, у которых башка трухой набита. Дубы! В таком человеке что происходит? В нем лет в двенадцать как заведут пружину, как настроят его, так он и крутится по инерции, сколько сил хватит. Хватает обычно ненадолго, ты сам знаешь. Потом это жалкое зрелище. Годам к тридцати такого спортсмена, даже если он достиг успеха, можно выкидывать на помойку, как половую тряпку. Но он-то еще пыжится, еще мышцами играет. Больше ведь ничего не умеет.

— Хорошенькая перспектива, — улыбнулся Боровков.

— Таких, как мы, это не касается, Сережа. Нам спорт не страшен. Нам он — лучший друг. Я же тебе это самое и объясняю. Тебе бояться нечего. А с другой стороны, возможности свои надо использовать. Не у всякого такие возможности, как у тебя. Ты чемпионом будешь. Чем плохо иметь такую строку в биографии? А потом, как и я, в науку уйдешь со спокойной душой.

Сергей, улыбаясь, смотрел на любимого тренера и вдруг что-то беспомощное заметил в его глазах, какое-то неудовлетворение. Это так не вязалось с его характером и его властной, вкрадчивой повадкой.

— Чемпионом я не буду, — сказал Сергей устало, — а другом твоим, если хочешь, останусь. Я привык к тебе, и я тебя люблю. У тебя доброе сердце.

Кривенчук не удивился повороту разговора, спросил:

— Что-то случилось, Сережа? Обидел кто-нибудь?

— Женщину я встретил, с которой мне, видно, не совладать. В угол она меня загнала.

— Что ж, она особенная, что ли?

— Особенная или нет, а мне не по зубам.

— Тогда забудь.

— Не хочу. Забыть легко, встретить трудно. Я лучше попробую к ней подольститься.

Кривенчук обдумал его слова. Они ему не пришлись по душе. Он сам никогда ни к кому не подольщался, ни к женщинам, ни к мужчинам, так он о себе думал, и ему неловко было слышать от Сергея жалкие слова. Однако он знал, бабы, бывает, губят мужиков почище водки. На них управы нет. Странно только, что бы такое могло случиться с Сергеем Боровковым, к которому Кривенчук испытывал сложное чувство. Он его иногда словно побаивался. То есть не в прямом смысле побаивался, но частенько ловил себя на том, что как-то вроде стесняется при нем, например, говорить о своей диссертации. У него была отдаленная надежда, чем черт не шутит, подружить Сергея со своей дочерью, и вот сейчас, видать, надежда эта рухнула.

— Знаешь что, — сказал Кривенчук после паузы, — у тебя же мой размер? Иди переоденься, и поработаем немного. Это всегда помогает. Да и я разомну малость косточки.

Сергей послушался. Он с удовольствием сделал гимнастику, поболтался на перекладине, непривычно быстро вспотев. Потом они с Кривенчуком вышли на ринг. Секция бросила свои занятия и собралась поглазеть. А поглазеть было на что. Кривенчук действительно тряхнул стариной. Как в молодости, он поддался азарту. Его защита была безупречна, а нападение непредсказуемо. Минуты две он танцевал на ринге аки бес. Его молниеносный удар слева, о котором в былые времена ходили легенды, ежесекундно грозил Боровкову гибелью. И хотя оба они понимали, что это игра, и зрители понимали, что это не больше, чем игра, но все увлеклись, и раздались возбужденные возгласы одобрения, потому что было в этой игре нечто роковое, смутное. Возбуждение схватки, всегда находящее в сильных душах сочувственный отклик, вечный обман преследования, когда охотник настигает зверя, рискуя в ту же минуту стать жертвой, — все было в этом стремительном спектакле, зачаровывающем, как танец змей. Умелые оба были бойцы, лихие, да не очень выносливые. Не по годам взвинтил темп Кривенчук, вскоре тяжело запыхтел, движения его стали неуклюжими. Боровков все это увидел и, жалея наставника, притворился, что и сам еле стоит на ногах.

— Хватит, Федор, хватит! — взмолился он, отступая к канатам. — Дай перед смертью отдышаться.

Они пошли в душ, разделись, стали под колкие, нежные струи, довольные друг другом, с любопытством друг на друга поглядывая.

— Хорошо ведь, а?! — покряхтывал Кривенчук. — Блаженство ведь, а?

— Еще какое.

— А ты хочешь себя этого лишить! Это ведь радость какая, Сережа, без обмана.

Большой ребенок резвился, расторопный, доверчивый, с отекшими жирком плечами, беззаботно резвился, не сознавая, что дни его и радости уже давно пересчитаны. Сергей отвернулся к стене, спиной к тренеру, чувствуя, как к вискам подступили слезы, дурные, нежданные, точно такие, как недавно на морозе, на свидании с Верой Андреевной. Он подумал, что нервы у него окончательно развинтились, жаль, по годам вроде рановато…

Студенты собирались на строительные работы в рязанские края. На целых полтора месяца. Брегет, Галина Кузина, Вовка Кащенко, маменькин сынок, Касьян Давыдов, их бессменный староста, Лена Козелькова, великая плутовка, Леня Файнберг, проныра с повышенной стипендией, Ваня Петров, человек с безупречной репутацией, командир их отряда, и еще человек десять в ожидании поезда расположились на своих вещмешках, курили, переговаривались, посмеивались. Настроение у всех было приподнятое, хотя и несколько расхристанное. Боровкову все казалось, что мать подглядывает за ним откуда-то из-за угла. Ему больших трудов стоило уговорить ее не приходить на вокзал. Он не хотел надолго от нее уезжать, а вот пришлось. В прошлом году после второго курса ему удалось сачкануть от летних работ благодаря предстоящим соревнованиям на первенство вузов. Нынче сам напросился в отряд.

На душе у него было туманно. Три месяца прошло с их встречи с Верой Андреевной, и за это время он ни разу ей не позвонил. Однажды в их квартире появилась тетя Марфа со злополучным свитером в руках. Когда она развязала тесемочки на пакете и свитер предстал во всей своей прелести, Боровков опешил. Что-то ему мертвое и больное почудилось в этой нарядной вещице. Марфа объяснила, что не знает, куда этот проклятый свитер деть, Вера Андреевна его забирать не хочет, говорит, что он принадлежит Боровкову. Сергей тут же это подтвердил. Екатерина Васильевна отдала Марфе сто рублей, и дело вроде уладилось. У Сергея появился отличный повод позвонить Вере Андреевне, но он им не воспользовался. Он возомнил, что сумеет перехитрить судьбу, преодолев недуг в одиночестве. С каждым днем слабея и презирая себя, он срывал зло на ком попало и нажил себе за эти дни много врагов. Даже Вика Брегет, терпеливый и прекраснодушный, готов был от него отвернуться, не вынеся постоянных упреков в двурушничестве и кретинизме. Кузина остерегалась подходить к нему ближе чем на сто метров. Она, правда, в глубине души предполагала, что именно ее божественная красота так сильно повлияла на психику и без того неуравновешенного Боровкова. Поначалу она пыталась ему помочь и намекала прозрачно на возможность доверительных отношений, но Боровков в один прекрасный день, обезумев от самомнения, сообщил ей, что неподалеку от метро есть уютная лужайка, где пасутся все окрестные коровы. Поводом для оскорбления послужил ее невинный вопрос: не хочет ли он побывать в консерватории на концерте знаменитого итальянского скрипача. Отсылая ее на лужайку, Боровков выглядел как ужаленный тарантулом житель пустыни, Кузина и обидеться на него по-настоящему не смогла.