Анатолий Афанасьев - Искушение

Окончательно умиротворенный, Боровков спросил, не согласится ли она зайти куда-нибудь и выпить кофе. Свое предложение он облек в весьма элегантную форму, сказав, что у него накопилось свободных денег рубля полтора. Она от мотовства отказалась. На ходу, на ветру трудно было найти нужную интонацию. Он сыпал словами, как семечками. Она слушала без особого интереса, но не перебивала, не торопила. Он вдруг начал рассказывать о своих планах на будущее. Потом перескочил на какой-то курьезный случай из студенческой жизни, потом сообщил, что женщин совсем не знает, что в этом смысле он пещерный человек. На этой теме, тоже некстати, зациклился, поделился своими соображениями о том, что в наше время, дескать, мужчина становится мужчиной в восемнадцать лет, а в двадцать у него наступает переходный период, и где-то к тридцати годам он окончательно впадает в детство. Они прошли несколько кварталов, и Вера Андреевна пожаловалась, что замерзла и хочет спать.

— Ладно, Сережа, — сказала она примирительно. — Я на тебя не сержусь, и ты очень мило меня развлекаешь. Но давай все же на этом поставим точку.

— Как точку?! — Боровков испытал такую боль, словно ему, как оленю, вонзили на бегу в бок железную стрелу. И эта боль пришла не от ее слов, а от ее настроения, сонного, безразличного, пожалуй, даже сочувственного к нему, нескладному хлопотуну.

— Да что же ты хочешь от меня, в самом деле?! — Вера Андреевна крутнулась на каблуках. — Объясни же, если можешь?

— А я разве не объяснил?

Он заплакал. Ему невыносимо было смотреть в ее насупленное лицо, на котором он легко прочитал свой приговор. А плакать было приятно, слезы сразу прихватывало морозцем, он их снимал пальцами со щек, как нагар со свечки.

— Пыль в глаза набилась, — сказал он.

— Ты типичный неуравновешенный псих, — определила Вера Андреевна. — Я даже не знаю, как с тобой быть. У меня есть знакомый психиатр. Может, тебе дать телефон?

— Не надо. Будет время, вместе сходим. Ты требуешь объяснений, когда человек потерял голову. Это садизм… Ты, наверное, живешь с этим знаменитым художником, и я подвернулся некстати. Что ж, художнику придется дать отставку.

— Ах, отставку! — Вера Андреевна широко, с облегчением размахнулась и влепила ему затрещину. И это она проделала на редкость изящно. Ему понравилось.

— Слава богу! Хоть какая-то живая реакция. Кажется, челюсть сломала. Как я теперь буду есть любимую овсяную кашку?

Она пошла прочь, а он за ней. Он то отставал, то брел рядом. Через некоторое время она буркнула себе под нос:

— Довел-таки, мальчишка! Теперь стыдно будет. Уйди с глаз, я тебя прошу!

Сергей приплясывал сбоку:

— А мне некуда идти. К тебе нельзя? Как раненый солдат, я имею право на отдых, на чашечку кофе?.. Мне без тебя невмоготу, Вера. Я это понял еще три дня назад. Это же противоестественно, что я в двадцать лет такой одинокий. Ты не сомневайся, твоих детей я усыновлю.

— Юродивый! Ну подожди, доиграешься… Отстань, тебе говорят. Мне противно, когда ты идешь рядом.

— Улица не купленная, — бубнил Сергей, прикидывая, сколько осталось до ее дома. — Я сам по себе гуляю. Это сейчас тебе противно, а когда узнаешь меня получше, тебе будет приятно. Мне три года осталось учиться. Потом я заработаю кучу денег. У меня серьезные намерения. Я не как другие, им бы лишь побаловаться. Да я и теперь могу зарабатывать, просто не было нужды. Мне завтра же дадут полставки на кафедре. Или вагоны пойду разгружать. Я очень физически крепкий паренек. Ты не бойся, голодать не придется. И потом, тебе же нужен посредник. Ты будешь из-за границы барахло привозить, а я здесь сплавлять. На тебя не должно падать подозрение. Поймают, всю вину возьму на себя.

Вера Андреевна, видимо, испытывала необычайный прилив энергии, потому что вторую пощечину она попыталась дать ему прямо на ходу, но оскользнулась неловко, оступилась, и он бережно поддержал ее за плечи.

— Осторожно, дорогая, тут лед.

— Последний раз тебе говорю, оставь меня!

— Где оставить?

Ее лицо пылало гневом и было похоже на разрисованную двумя-тремя мазками меловую маску. Она свернула к какому-то заборчику и тут, в затишке, остановилась.

— Дай сигарету!

Боровков поспешно достал пачку, зажег спичку. Когда она прикуривала, пальцы ее дрожали.

— Почему ты надо мной издеваешься, негодяй? Что я тебе сделала?

— Я не издеваюсь, — Боровков встал так, чтобы на нее не слишком дуло. — Я просто не знаю, как себя вести, чтобы ты приняла меня всерьез. Тебя, наверное, смущает разница в возрасте?

— Меня смущает, что ты, наверное, подонок!

— Я не подонок, — утешил ее Боровков. — Через несколько лет мое имя будет известно всей стране. Но ведь мы не можем столько ждать, верно?

Несколько крепких затяжек ее успокоили. Она поправила шапочку, отряхнула снег с шубки, попыталась улыбнуться.

— Уму непостижимо, какую комедию мы разыгрываем. И я-то, старая дура, тебе поддалась, подыгрываю. Сережа, вот что я тебе сейчас скажу, ты хорошенько запомни. И если сможешь — пойми. Я действительно старше тебя, и на забавы меня не тянет. А если потянет, я живой человек, то поверь, обойдусь без тебя. Дело тут не в годах. Я старше тебя не только по возрасту. Я уже любила и уже страдала. А в тебе жеребячий пыл проснулся, только и всего. Но я тебе не партнерша и не помощница. И вообще, ты скоро сам увидишь, что ведешь себя непорядочно. Мерзко!

— Нет, — возразил Боровков слабым голосом. — Не мерзко. Просто я уже сошел с ума, а ты еще цепляешься за здравый смысл. Но ты меня скоро догонишь.

— Все. Точка. Ты невменяемый, и я тебя боюсь. — Вера Андреевна отшвырнула сигарету и заспешила к своему дому.

Боровков ее не догонял, сдержанность была ему присуща. Он сообразил, что их любовное свидание исчерпало себя. Он поехал домой и еще три часа перед сном занимался и готовил чертежи к завтрашнему семинару.

После занятий Боровков пошел в спортзал, чтобы повидать Кривенчука. Тот поначалу обрадовался, потому что решил: блудный сын вернулся насовсем.

— Разомнешься, Сережа? — спросил тренер ненавязчиво.

— Да я ничего не взял с собой. Просто поздороваться зашел.

— Ну и хорошо, что зашел. Посиди, я сейчас. — Кривенчук побежал разнять двух юных драчунов на ринге, которые тренировку пытались превратить в смертельный поединок. Народу в этот час в зале было немного, несколько человек кувыркались на матах, одинокий тяжелоатлет бродил из угла в угол со штангой на плечах. У него было предельно сосредоточенное лицо, будто попутно он решал вопрос о смысле мироздания. С горечью Боровков отметил, что уже не ощущает успокоительного воздействия спортзала, баюкающего гипноза невинных физических упражнений. Вернулся Кривенчук и присел рядом на скамеечку.