Анатолий Афанасьев - Искушение

— Кто это? — поинтересовался Боровков. Загадочное долгое молчание Гриневой, которая даже не пыталась пресечь кощунственное выступление, его удивило. Нина Гавриловна закурила, жадно, по-мужски затянулась.

— Это беда, Сережа, — сказала уныло, вполне человеческим голосом. — Прекрасный поэт, и так хорошо начинал… А после чего-то с ним стряслось. Спивается. Это ужасное русское проклятье — водка! Давно ничего не пишет, живет бобылем. Бродит повсюду, фарисействует. Ему многое прощают, чего другому не простили бы. Но это же не вечно будет продолжаться… Вы, Сережа, его не слушайте, его советы для вас не годятся. Вы же видите, к чему он сам пришел со своими рассуждениями.

Гринева замолчала и отвернулась к окну. Боровков взял со стола рукопись и положил в портфель.

— До свиданья, Нина Гавриловна!

— Да, да, конечно… Изучите внимательно рецензию, там все сказано.

Поэт ждал его в коридоре, никуда не делся. Стоял смурной, тусклый, озирался по сторонам, как волк.

— Пойдем, коллега, хряпнем по кружечке пивка? Тут неподалеку есть уютное местечко.

Боровкову не хотелось «хряпать», надо было еще подготовиться к завтрашнему семинару, он должен был делать сообщение, но покорно поплелся за поэтом. В убогой пивнушке, где, правда, половина столиков пустовала, пристроились в дальнем углу. Николай сунулся было разменивать свою заветную трешку, но Боровков его удержал.

— Не надо, Николай. Я угощаю.

Он принес две кружки пива и тарелку с посоленными черными сухариками. Николай опорожнил кружку четырьмя огромными глотками. Звук был такой, точно воду спустили в унитазе. Он сказал: «Уф!», отер губы ладонью, бросил в рот сухарик и смачно хрустнул.

— Это твоя первая повесть, Сергей?

— Думаю, и последняя.

— Ну, ну, зарекался кувшин по воду ходить. Врешь, брат. Кто этой отравы разок хлебнул, тот пропал. Ведь что такое литератор? Это бог. Он миры создает. В его руках такая власть, задумаешься — в груди зябко. Конечно, не всякий писатель — бог, большинство дутые идолы, но зато перспектива-то какая. Ты вдумайся. Одним лишь усилием воображения ты живых людей рожаешь, ты их оделяешь судьбой и страстями, ты их можешь в грязь втоптать, а можешь возвысить до царского престола. Твоя воля — им закон. Хотя бывает и наоборот, они, твои кровные дети, тебя повяжут по рукам и ногам и с ума сведут. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю.

— Если понимаешь — ты художник.

Вторую кружку Николай пил медленно, смакуя. Боровков к нему окончательно пригляделся. У него было худое лицо, какое-то нарисованное, с тонкими губами, четко вылепленным, чуть горбатым носом, с широко разведенными, линялыми глазами, в которых застыло детское изумление.

— А лучше — никого не слушай, понял?.. О, сколько их собралось вокруг, тех, которые все в литературе понимают. Волосы дыбом встают! Не дай тебе бог усомниться в их компетенции — ты конченый человек. Откуда они взялись на нашу голову — не знаю. Выросли как грибы под дождем. Куда ни плюнь — всюду они, литературные дамочки, взвинченные, распаленные, глаголящие. Жалко их бывает до слез. Ужас, ужас! Впрочем… — Николай дохлебал пиво. — Впрочем, бывают исключения, бывают, чего греха таить. Прекрасные попадаются, божественные создания в нашем чумном заповеднике. Тонкие, деликатные, чутко понимающие. Редко, но встречаются. Одна такая меня, может, от петли спасла. Э-э, чего теперь вспоминать. — Он с печалью заглянул на дно пустой кружки.

— Еще принести? — готовно спросил Сергей.

— Возьми. А ты почему не пьешь? Пивко свежее. Хотя как знаешь.

— Мне еще к семинару готовиться.

Боровков взял еще две кружки и две порции сосисок, у него осталось ровно десять копеек на дорогу.

Николай разомлел, уперся локтями в стол, поддерживая пикнувшее тело, глаза его, ненадолго заблестевшие, опять потускнели.

— Значит, учишься в техническом институте, коллега? Пустое дело, брось. Все эти технические дисциплины к жизни никакого отношения не имеют.

— Нина Гавриловна тоже советует бросить институт, — усмехнулся Боровков.

— Ты ее не слушай, ты меня слушай. Мне врать поздно. Все технические науки — порождение сатаны. Они дали человеку обманчивое, наркотические чувство комфорта, а взамен отобрали душу. В сущности, именно наука обрекла человечество на новые, доселе неведомые страдания и подвела к краю бездонной пропасти. Мы все в нее заглянули, а если заглянули, то, значит, скоро и сверзимся. Ты попробуй, стань на подоконник и закрой за собой окно. Долго ли простоишь? Нет, недолго. Обязательно сиганешь вниз.

— Вы против прогресса?

— Не ожидал от тебя такого глупого вопроса, — поэт нехотя сжевал кусочек сосиски. — Никакого прогресса нет, мой милый. Это слово выдумали бездельники, называющие себя философами. Человечество, как вид, проходит тот же путь, что и каждый отдельный его член. Сначала пора утробного развития — пещеры, потом детство, суровая пора ученичества — время инквизиции и всяческого религиозного мракобесия, затем долгая пора молодости и зрелости — возрождение, рассвет наук и искусств и, наконец, старческое слабоумие, сдобренное наивными детскими иллюзиями и манией величия. Нам с тобой, коллега, выпало сомнительное счастье жить именно в последнюю пору, мы наблюдаем самый закат цивилизации. Не согласен, конечно?

Все, что вещал Николай, в разных вариациях Боровков и раньше слышал, и в книжках читал, особенно подобными прогнозами любили заниматься англоязычные романисты, но его поразила темная страсть, с которой экс-поэт все это излагал. Неужели в этих кажущихся вздорными пророчествах есть истина и сидящий перед ним захмелевший человек эту истину познал и умом и сердцем, а он, Боровков, ее не чувствует и к ее приближению глух?

— Нина Гавриловна сказала, вы пишете прекрасные стихи?

— Писал, — кивнул Николай. — Писал когда-то. Я свой талант, или его подобие, пропил и продал. Знаешь, Сережа, не жалко. Сейчас не стихи нужны, да и проза не нужна. Вообще литература исчерпала себя как духовная категория. Другое дело, что ее нечем заменить. Вот и взбухают на вековой закваске все новые и новые гомункулы в виде романов, повестей и поэм. И читают-то теперь так, вскользь, не задумываясь над текстом. Балуются сюжетиками. У меня недавно бабушка померла, девяносто четыре года ей было. Вот она до последнего дня мусолила какую-нибудь книжку. Привыкла читать. Страничку одолеет, тут же забудет. Следующую прочтет — забудет. На другой день откроет наугад ту же самую страничку — читает с удовольствием. Точный слепок со всего нынешнего читающего человечества.

— Неужели все так мрачно?

— Человечество духовно выдохлось, мой милый, но ничего мрачного в этом нет. Напротив. Самое страшное позади. Весь двадцатый век — агония цивилизации, дальше — предсмертная эйфория, блаженная прострация. Слезы высохнут, наступит пора улыбок и братания. Но то, что человек сотворил с планетой, увы, непоправимо. Ты почему молчишь?