Анатолий Афанасьев - Искушение

— Ты, я надеюсь, не простудился, дружок? Ой, я себе этого не прощу. Прими аспирин, положи под ноги грелку и поспи часок. Я тебе позвоню с работы… Не надо приезжать, я уже выхожу. До вечера, дорогой.

Боровков еле успел ретироваться в кухню. Вера вернулась с аппаратом, улыбаясь лучезарно, как ни в чем не бывало.

— Бесится твой художник, да?

— Будешь еще кофе?

Боровков взял вторую сигарету, она тоже закурила. Сквозь полуопущенные веки смотрела на него испытующе.

— И часто ты наставляешь ему рога?

— Прекрати!

— Да мне-то что. Мое дело сторона. Послушай, а соседи ему не накапают? Меня соседка засекла. Такая здоровенная баба с помойным ведром. Я с ней поздоровался, а она говорит: к Верке, что ли, приперся? До чего нахальные у вас бабки.

— Хочешь поссориться?

— Вовсе нет. Я за тебя беспокоюсь. Хотя зря, наверное. Надо думать, ты каждую мелочь предусмотрела. Яйца курицу не учат, верно?

— Уходи, Сережа! Уходи, иначе плохо будет!

— Послушай, а у тебя подружки нет в конторе? У меня друг, Вика Брегет, симпатичный парень, но очень одинокий. Женщин боится как огня. Ты бы пособила, Вер? По-дружески.

У нее голубоватые тени под глазами набрякли и потемнели.

— Я ведь ничего плохого не сделала, — сказала она тихо. — Зачем же ты опять надо мной изгаляешься? Уходи, Сережа!

Он пошел в коридор, не спеша оделся, поправил перед зеркалом шарфик. Постоял, подумал. Достал из портфеля злополучную рукопись и вернулся на кухню. Вера сидела в прежней позе, расслабленная, унылая, и смотрела в окно. Два голубя плескались возле стекол, а один бесстрашно взгромоздился на подоконник.

— Я их иногда подкармливаю, — объяснила Вера, вымученно, жалко улыбаясь Боровкову, — вот они и повадились.

Он точно впервые ее как следует разглядел и оценил эту разницу в десять лет между ними. Она вела какую-то смешную, одинокую и яростную борьбу, изолгалась в ней, издергалась, ничего почти живого в ней не осталось, но он и сейчас безумно любил ее взгляд, ее хрипловатый голос, ее испуганную улыбку, ее тело, которое осталось молодым и не научилось лгать, — это сошло на него как наваждение. Он уйдет от нее, конечно, надолго, может быть, навсегда, но это ничего не меняло. Любовь одурманила его рассудок, клещами вцепилась в сердце и скоро, наверное, растерзает его в клочья. Он протянул ей рукопись.

— Почитай на досуге. Я тебе дарю. Мне она не нужна.

— Это твоя повесть?

— Что-то вроде этого.

— Ты мне позвонишь?

— Конечно, позвоню.

Уже очутившись на улице, он почувствовал странное ликующее удовлетворение. Шагал к автобусной остановке бодро, как победитель идет по завоеванному городу. Но в метро задремал и не помнил, как пришел в институт, как очутился в аудитории на семинаре. Наступил черед делать сообщение, Боровков встал и говорил долго, горячо, размахивая руками, с трудом понимая смысл собственных слов.

— Вы больны, Боровков? — участливо спросил преподаватель.

— Почему? Я что-нибудь напутал?

Аудитория притихла.

— Да нет, пожалуй, можно посмотреть и так. Но некоторые ваши мысли, э-э… мягко говоря, малодоказательны. Впрочем, достаточно…

Боровков сел, благодушно посмеиваясь. И тут же получил записку от Кузиной, которую прочитал с живым любопытством. Вот что в ней было написано:

«Сережа, я за тобой наблюдаю, и мне кажется, ты очень поглупел в последнее время. И знаешь, тебе это идет. Что с тобой происходит, дружок?»

Кащенко подделал себе справку о болезни и съездил в деревню на свидание с любимой. Он вернулся через три дня с фингалом под глазом, но преисполненный радужных надежд. Фингал быстро рассосался, но сам глаз долго сохранял победный багровый блеск, и, когда он, сверкая, как черт, розовым белком, глубокомысленно заявлял, что у него все в полном порядке и Вера согласна ждать еще четыре года, Боровкова начинал душить нервный смех.

— Почему именно четыре? — спрашивал он. — А не два или пять?

Кащенко горячился.

— Неужели непонятно? Я окончу институт и годик поработаю, чтобы встать на ноги.

Кащенко вообще становился почти невменяем, когда речь заходила о Вере. До какого-то момента он рассуждал нормально, даже с некой старческой умудренностью, но вдруг голос его срывался на визгливые ноты, а на бледной коже высвечивался сизый румянец. Это было печально. Боровков думал: неужели любовь обязательно сопровождает некий душевный надрыв? Или она сама и есть сплошь надрыв, шаг в безрассудство?

Вика Брегет, худенький, похожий на голенастого птенца-переростка, с тонкими руками и впалой грудью, витийствовал о возможностях, которые открывает перед человеком постижение секретов йоги. Он тоже воодушевлялся, но в отличие от Кащенко без всякой аффектации. Напротив, голос его насыщался мечтательными нотками и глаза масляно блестели.

— Вы задумайтесь, братья, — вещал он. — Дело ведь не только в абсолютной власти над своим телом и духом, вся суть в перспективах. Восток точно угадал направление. Запад устремился в космос, где его неминуемо ждут страшные потери и разочарования, а восточная философия, которая нам, снобам, большей частью представляется этаким экзотическим произрастанием, пристально вглядывается в бездны человеческой личности. Те же йоги умеют высвобождать такие резервы психики, которые сулят человечеству новый золотой век.

Боровков дурачился.

— Скажи, Вика, а как йоги смотрят на любовь? Я слыхал, они смотрят на нее созерцательно.

Брегет отвечал серьезно, потому что озорные выпады Боровкова его пугали еще больше, чем его угрюмое молчание.

— Любовь для них понятие абстрактное. Это потому, что они не хотят распыляться, не хотят отвлекаться от решения центральных задач. Конечно, они заинтересованы в продолжении рода, но подходят к этому с механистических позиций.

— Тебе надо овладеть йогой, — обращался Боровков к влюбленному страдальцу Кащенко.

— Не стоит над этим шутить.

— Володя, ты избавишься от страданий. Разве не благая цель?

По ночам к Сергею приходил один и тот же сон. Вера Андреевна с расплывшимся серым пятном вместо лица лепетала ласковые шелестящие слова кому-то, прячущемуся в темноте, готовому напасть, а к нему, Сергею, протягивала не руки, а щупальца, нежно царапала по позвоночнику ногтями. Просыпаясь в холодной испарине, он еще некоторое время явственно ощущал знобящее покалывание на коже.

Мама спрашивала, почему он стонет и вскрикивает по ночам, что ему снится? Он ей не верил. С чего бы это ему стонать и вскрикивать? Боровков пришел к мысли, что происходящее с ним — искушение возраста, неизбежное, как детские хвори, его следует преодолеть по возможности с меньшими потерями. Иногда он снимал телефонную трубку, долго, тупо ее разглядывал, дул в нее и клал на рычаг.