Анатолий Афанасьев - Искушение

Он пошел в комнату. Телевизор саднил голосом Льва Лещенко, Катерина Васильевна расположилась на диванчике с раскрытым на коленях альбомом, лицо ее было в слезах.

— Мама, что с тобой?

Подняла взгляд, полный муки.

— Ничего, Сережа.

Он присел рядом, обнял за плечи. В этом стареньком альбоме было несколько фотографий, где мама, молодая, снята с отцом, и одна особенная фотография — отец, юный, суровый, с сжатым в сумрачной гримасе лицом, в полевой форме пехотинца. Сорок третий год — помечено на обороте. В детстве Сергей часто разглядывал эту фотографию с смутным чувством приязни и гордости. Потом вырос и забыл. И альбом исчез куда-то.

— Мама, почему ты прятала альбом? Где ты его прятала?

Она неловко повела плечами, словно хотела, чтобы он убрал руки. Молчала.

— Почему ты не отвечаешь?

— Я ждала, когда же ты спросишь. А тебе было все равно… Тебе никто не нужен. И я не нужна. — Слезы хлынули свободным потоком. Он сжался в комок. Несправедливость ее обвинений ужалили в самое сердце. Да что же это? Что это они все разом за него взялись?

— Зачем ты себя накручиваешь, мама? Что случилось?

— В кого ты такой, Сережа? Отец был вспыльчивый, но очень добрый, зла не держал. И открытый был, я все про него знала. А про тебя? Ты где-то ночуешь…

— Один раз, мама, это было, — вставил Боровков, а ему бы промолчать.

— Да если ты и дома, что с того. Ты таишься, точно я тебе не мать. Живешь, как постоялец. Приходишь, уходишь, ешь, спишь. А я при тебе служанкой, — голос ее постепенно поднимался, наконец она выкрикнула: — Пойми! Я тоже жить хочу! Мне всего-то сорок с хвостиком. Такие сейчас на танцы бегают.

— Мама, мама, успокойся! — Он гладил ее по плечам, прижимался к ней. У нее и раньше случались истерики, но такого опухшего дикого лица с выражением лютой укоризны и боли, таких прыгающих губ он еще не видел. Ему стало страшно.

— Мама, перестань, перестань, приди в себя! — Она резко вывернулась, обхватила его за шею и начала трясти, слова срывались с ее губ, точно раскаленные брызги. Смысла в них не было. Поминала какого-то Семена, грозила уехать с ним на юг. Шею сдавила больно, Сергей чуть не вскрикнул. Он что-то бормотал в ответ, нежное, успокоительное. Обессилев, мать откинулась на подушку, глаза ее шарили по сторонам, словно у человека, вышедшего из каталептического припадка. Он слетал на кухню, принес воды. Катерина Васильевна пила, лязгая о край зубами. Он снизу поддерживал чашку.

— Все прошло, мамочка, все прошло. Ты устала, изнервничалась. Сейчас я тебя уложу и напою чаем.

Альбом валялся на полу, раскрытый на той странице, где была фотография отца в полевой форме. Петр Боровков, погибший после войны солдат, сумрачно вглядывался в них.

— Ой-ой, что со мной было?! — плачуще прошептала мать.

— Ничего, родная, ничего… Тебе надо взять отпуск, поехать куда-нибудь в санаторий. У вас же есть на работе путевки?

— В санаторий? А как же ты будешь один?

— Мама, ну что ты говоришь! — нереальные прошедшие минуты еще держали его в напряжении. Чему предвестником был ее припадок? Какие беды сулил? Притихшая, как набедокуривший ребенок, она свернулась клубочком на диване, он принес одеяло и укрыл ее. Потушил верхний свет.

— Закрой глаза, мамочка, попробуй уснуть. Все будет хорошо.

Катерина Васильевна прижала его руку к груди обеими руками, послушно опустила веки и скоро мирно засопела. Он глядел на ее бледное, припухшее лицо с недоумением. Ну да, ответ прост. Мама стареет. Мужественное, славное сердечко, родная моя! Как жутко, наверное, очутиться на той грани, где ты себя вдруг обнаружила. О, негодяй ты, Боровков, о, возомнивший о себе подонок! И за то, что она стареет и с такой безысходностью, с таким одиноким страданием вглядывается в замаячившие вдали призраки, не найдя в нем, единственном дитятке, успокоения и поддержки, тебе еще придется расплатиться. Готовься, подлый умник!

Он час просидел возле нее, не двигаясь, не убирая руки, боясь потревожить ее целебный сон, пока спина не затекла и не заныла. Он легонько потянул руку, и она сразу проснулась, открыла ясные, прозрачные глаза, в которых не осталось и следа боли. Улыбнулась застенчиво.

— Прости меня, сынок!

— Что ты, мама, бог с тобой.

— Ты стал взрослым и так быстро уходишь от меня. А куда уходишь? Это горько видеть. Но я не должна так распускаться, прости!

— Никуда я не ухожу, мама. Тебе померещилось от усталости. Мы всегда будем вместе. Кроме тебя, у меня никого нет.

Он ей, конечно, соврал. Он находился в том состоянии духа и в том возрасте, когда близких своих не жалеют. Молодость мало заботится о других — это ей докука. С собой бы управиться, приткнуться куда-нибудь в теплое головой. Истинное сострадание придет к нему позже, через несколько лет, и позже, и поздно. Оно всегда почти приходит поздно, когда мало что можно поправить и успеть. Тем оно больнее для души. Тем сокрушительнее. Сострадание старит, как чахотка, и уводит в мир несбыточного, как любовь. Многим оно вообще не дается, они припеваючи проживают век, не ведая, зачем и для чего жили. Только стоит ли им завидовать?

На другой день позвонила Вера Андреевна. Узнав ее, Боровков беспомощно оглянулся, словно почуял в квартире еще кого-то, а он был один. Мама не вернулась с работы. Он попросил Веру минутку обождать, сходил на кухню и принес сигареты.

— Очень рад тебя слышать, Вера.

— Я вижу, что рад. Почему не звонишь?

— Закрутился. Скоро сессия.

— А-а, ну конечно…

Пауза. Боровков ничего не чувствовал, кроме знобящего холодка вдоль спины. И был этим удивлен чрезмерно.

— Я тебе по делу звоню. Прочитала повесть, мне понравилась. — Вера говорила тоном автомата, который в кинотеатре сообщает о начале сеансов. — У меня есть знакомый в одном издательстве, я ему отдала рукопись. Он сказал, при желании ее можно издать, если ты кое-что доработаешь. Ты слышишь, Сережа?

— Спасибо. Передай своему знакомому, чтобы не утруждался.

— Что это значит?

— Я тебя ни о чем таком не просил.

Оба замолчали. «Брось трубку, дурак, — сказал себе Боровков. — Хватай шинельку и беги к ней, скотина. Она хочет, чтобы ты к ней пришел, сама позвонила».

— На что ты обиделся, Сережа? — издалека он услышал ее вздох и увидел занавешенное серой тенью милое лицо. — Я больше тебе не нужна?

— Нужна, — ответил он безразлично.

— Мальчишка проклятый! — трубка взорвалась воплем. — Я разве что-нибудь требовала от тебя? Почему же ты требуешь от меня невозможного? Тебе было плохо со мной? Отвечай, негодяй!

— У меня, наверное, больше такого не будет, — сказал он, словно засыпая. — Кажется, я своровал кусок чужого пирога и от жадности им подавился.

— Какая ты свинья, Сергей! Ты можешь сейчас ко мне приехать?