Анатолий Афанасьев - Искушение

— Что это значит? — прервал затянувшуюся паузу художник, обращаясь к Вере. У нее был сиротский вид, как у птички, впервые попавшей в клетку. Но она быстро взяла себя в руки.

— Сергей, допивай чай и уходи. Я тебя прошу. Слышишь?

Боровков не обратил внимания на ее слова. От чая его сладко разморило. Он не прикидывался, ему действительно было хорошо. Присутствие Веры действовало на него расслабляюще. И художник с умным, печальным лицом, которое он тщетно пытался стянуть в грозную гримасу, был ему люб. Понятно, интеллигентный человек невзначай попал в щекотливую ситуацию и не знает, как из нее выпутаться. Впрочем, Веру он, конечно, не любит. Любил бы, не сидел истуканом, да и не бегал бы к ней на чаепития, давно бы женился. Он и художника теперь жалел, потому что тот придумал закурить и никак не мог зажечь спичку, ломал их о коробок одну за другой.

— Давайте я вам помогу, — предложил Боровков. — Вы, наверное, работали сегодня, пальцы не слушаются? Знаете, у машинисток тоже есть такая профессиональная болезнь, у них иногда кисть отнимается.

Антон Вениаминович наконец сурово нахмурился.

— Какое-то изощренное хамство, ты не находишь, Вера? Осуществляете свою теорию на практике, молодой человек? Я помню ваши рассуждения о бесполезных людях, которых всех следует поубивать без вреда для общества. Даже для его пользы. Как же, как же, помню!

— Серьезно? Я так говорил? Но я так не думаю. Я уж сколько раз замечал за собой, ляпнешь чего-нибудь для красного словца, после от стыда умираешь. Мне все эти ницшеанские теории чужды. По природе своей я гуманист и созидатель.

— Что же вы собираетесь созидать? — ехидно поинтересовался Антон Вениаминович, взглядом прося поддержки у Веры. — Это любопытно. Обыкновенно молодежи свойственна склонность к разрушению. Тем более нынешней, горя не знавшей, перекормленной.

Боровков не ожидал от художника такой банальности. Тут же и сообщил ему об этом.

— Банальность? — Антон Вениаминович заметно воодушевился, видимо, был доволен, что разговор стал отвлеченным. — В каком-то смысле любой нравственный постулат банален именно потому, что это постулат. Но попробуйте отмените эти банальности — что останется? Топор в руки и бегом в пещеру?

Боровков не хотел спорить, потому что устал.

— Ладно, вы правы. Я сегодня плохо соображаю. Пойду, пожалуй, прилягу на часок.

— Где ты приляжешь? — пораженно спросила Вера.

— На кровати, где же еще? — встал, потянулся. — Вы извините, Антон Вениаминович, действительно что-то с головой не в порядке. После как-нибудь поспорим. Не расстаемся же мы навеки.

— Пожалуйста, пожалуйста.

Вера уронила голову на грудь, пробормотала себе под нос то ли угрожающе, то ли с мольбой:

— Сергей, я милицию вызову, если будешь хулиганить!

Боровков гордо прошагал в спальню, быстренько разделся, натянул одеяло на ухо и через минуту спал мертвым сном…

Вера его разбудила, теребила волосы, а потом дунула в нос. Он поймал ее руки, притянул к себе, потерся щекой о ее теплую душистую щеку.

— Этот ушел?

— Ушел, — вздохнула Вера. — Наверное, навсегда ушел.

— Скатертью дорога. Он тебе не пара.

— А кто пара? Ты?

— Я гляжу, ты не слишком расстроена потерей?

Вера высвободилась из его объятий нехотя, лениво.

— Ты ведь мальчик совсем, Сережа. Каким же деспотом ты будешь в тридцать лет.

Боровков потянулся, сказал в растерянности:

— Поверишь ли, я не знаю, как буду жить дальше. Раньше знал, теперь нет. Как отрезало. Это ты виновата, сбила меня с толку.

— Ты просто взрослеешь. Не надо искать виноватых.

— Сейчас сколько времени?

— Одиннадцать. Чаю хочешь?

Боровков закрыл глаза, в сморенных веках поплыли оранжевые круги. Крутнулись странные, разноцветные, ощеренные фигуры. «Понимаю, что я утратил, — подумал он, — это называется жаждой деятельности. Значит, вот что случилось. Женщина внесла в мой разум безразличие ко всему, кроме нее самой».

— Ты опять спишь, милый?

Как сладок ее голос, как славно, что она здесь, и никуда не спешит, и можно протянуть руку и до нее дотронуться.

— Я обещал позвонить, проспал.

— Подумаешь, завтра позвонишь.

— Верочка, зажги свет и выйди. Я оденусь.

— Я принесу тебе халат.

— Не надо.

Вера, помолчав, спросила неуверенно:

— Ты разве не останешься?

— Не могу. Мама болеет, ей нельзя волноваться.

— Мама?!

— Ну да. Что тебя удивляет?

Через десять минут он ушел.

На этом лучше всего поставить точку, ибо дальше начнется совсем другая история. Но все же не могу удержаться от нескольких прощальных слов.

Несмотря на большую разницу в возрасте между нами, мы были дружны с Сергеем Боровковым в ту пору, когда он был молод и самонадеян, и будущее открывало перед ним восхитительные перспективы. В его чертах я с любопытством пытался угадать приметы нового, бодрого и сильного поколения, идущего на смену нам. Подобного рода наблюдения всегда связаны и с огорчениями, и с приятными надеждами.

Нынче много развелось молодых людей, которые заранее правы во всем. Думаю, что такое впечатление создается потому, что время для них приспело и они стали особенно заметны. Многие из них с такой уверенностью заглядывают в завтрашний день, точно до них никого на свете попросту не существовало. Может, действительно им ведомы некие тайны, знанием которых природа награждает лишь избранных, а может, напротив, душа их от младенчества опустошена каким-то наследственным, роковым недугом? В Сергее Боровкове для меня явственно обнаружилось, что стремление к добру и к чистой жизни подкрепленное только доводами рассудка, при соприкосновении с реальностью способно производить не меньшие опустошения, чем зло в его натуральном виде. Должно быть еще что-то непременно в человеке, чему трудно подобрать название, но что делает любое движение спасительным для людей, к коим обращено. Возможно, это обыкновенные доброта, и жалость, и способность к состраданию, то есть те качества души, важность которых мы обыкновенно осознаем с годами.

Со временем Сергей Боровков сам стал задумываться об этих вещах. Когда мы в последний раз с ним встретились, он поступал в аспирантуру, был предельно собран и сосредоточен, что всегда было ему свойственно, но в темных глазах его иногда мерцала усталость, вряд ли подходящая его возрасту. Он был одинок и старался забыть о своей первой любви. «Это не любовь была, а наваждение». Сердце его билось ожесточенно. Преодолевая неловкость, я выспросил некоторые подробности. С Верой Андреевной они расстались окончательно, кажется, она вышла замуж за своего художника. С Ксютой иногда перезваниваются, но всерьез о ней Боровков не думает.