Анатолий Афанасьев - Искушение

— А у тебя денег хватит? — спросила она уже за столиком. — Ведь если ты пригласил, то ты и платишь. Я, например, могу сразу три порции съесть.

— Хоть пять, — сказал Виктор (они уже познакомились). — Я ведь работаю. Денежки иной раз шуршат в карманах. Заметь — честные деньги.

— Где ты работаешь?

— В одной конторе.

— Ясно.

Задумчивая официантка подала им вазочки с мороженым и фруктовую воду. Надя перемешала все шарики, коричневый, розовый и белый, быстро, с наслаждением проглатывала ложку за ложкой. Морозная сладость нежно сковала горло.

— Осторожнее, — посоветовал Виктор. — Простудишься.

— У меня глотка луженая.

Она глядела на него с любопытством. Он был взрослый парень, самостоятельный. Это сразу видно. Раньше она ходила в кафе в основном с одноклассниками, которых знала как облупленных. Не очень-то они ей нравились, все как один. Даже Венька Захаров, считавшийся в классе сексуальным маньяком. Однажды он ее провожал, полез целоваться, обслюнявил всю щеку и ухо. Когда Надя его отпихнула, он мало того, что треснулся затылком о батарею, так еще и ляпнул чушь какую-то! Он сказал:

— Какой ты еще ребенок, Надежда.

Она в долгу не осталась:

— У тебя, Венечка, комплекс полноценности. Ты бы в зеркало на себя почаще глядел, на стручка.

Потом они полгода не общались. Захаров ее избегал, опасаясь подвоха. Он боялся, что она расскажет подругам про его неудачную попытку. Очень нужно. Захаров ей не нравился, потому что это был позер с куриными мозгами. Еле-еле вытянули ему троечный аттестат. Правда, она слышала, теперь он поступает в МЭИ. Может, и примут. У него первый взрослый разряд по лыжам. Вот там, на лыжне, он был в своей тарелке, ломил, как паровоз. Там его можно было бы и полюбить, на расстоянии, когда он вопил благим матом: «Лыжню!» Красивым делался человек с целеустремленным лицом. Мог телеграфный столб сбить.

На выпускном вечере он все же пригласил Наденьку танцевать, дыша перегаром и сияя петушиными глазами.

— По плечу сук руби, по плечу, — посоветовала ему Наденька и танцевать отказалась.

Этого последнего удара Захаров не вынес и через час выполз из туалета совсем в непотребном виде. Подружка Ксана хотела увести Наденьку домой, закатывала от страха глаза. «Он же бешеный, Наденька! Он же на все готов!»

Готового на все Веньку вскоре выпроводили с выпускного бала, но еще долго под окнами школы раздавались его дикие призывные крики.

Наденька ничего не страшилась. Веселая отчаянность колотила ее сердце. Умишко радовался каждый день открывающемуся простору. Уже год она задыхалась от какой-то непомерной, родившейся в ней неизвестно отчего и как скорости. Родители трепетали, натыкаясь на ее сумасшедший ликующий взгляд.

— Что с тобой, девочка?

— Ничего, мамочка.

— Ты не больна?

— Я здорова. Мне очень хорошо жить. Но иногда я куда-то падаю, падаю. Вот тут, под грудью, покалывает, давит. Что это, мама?

Мама не умела ответить, хотя многое знала о дочке, чего никто другой не знал. Даже Павел Павлович — строгий ее муж — не знал.

Анастасии Ивановне было всего-то тридцать шесть лет, и память ее была свежа, как утро. Она помнила мучительно много, и некоторые воспоминания тревожили ее, будто прикосновения небрежных рук, а другие, наоборот, баюкали и уносили в огромное нежное сияние, без звуков и запахов. Туда, где было спокойно и тихо.

Она помнила, как впервые распахнулись на нее и мимо нее неясные, жалобные, ищущие дочкины глаза и раздалось в больничном воздухе мягкое гугуканье тоненького ротика. Ощущение новой жизни, оторвавшейся от ее собственного тела, погрузило Настю в состояние долгого опьянения, полного изнуряющей истомы. «Кто это? — думала она, вглядываясь в скорбно моргающее личико. — Разве он мой, навсегда? Но я не узнаю его!» И от этого своего неузнавания она вдруг почувствовала жгучий стыд перед теплым комочком плоти и истерическую жалость к нему. Словно успела тайком совершить гнусное предательство. Она сохранит в себе боль стыда перед дочкой надолго, очень надолго, а до конца не избавится от нее и вовсе. В чем-то тайно-гнусном Настя заподозрит и мужа, конечно, без всяких оснований. Почти первые слова, которые она сказала мужу, вернувшись из роддома, ошарашили его.

— Если ты когда-нибудь посмеешь ударить нашу девочку, — сказала она, — берегись! Это тебе даром не пройдет.

— Ты что, Настя? — вспыхнул муж.

— А то! — И смилостивилась: — Ладно, ладно. Я на всякий случай…

На беспричинную злость жены Павел Павлович не обиделся, понял ее. Как и она в свою очередь поняла его, не вступилась однажды за Наденьку, когда муж таки оттрепал ее, навешал ей шлепков по худенькой круглой попке. Наденька училась в третьем классе и как-то принесла из школы сразу два кола и замечание о плохом поведении. В ответ на увещевания и вопросы обеспокоенных родителей она вырвала из дневника позорную страницу, излохматила ее на клочки, присовокупив нахальные слова: «Подумаешь, вот и нету никаких колов!»

Это был бунт, который Павел подавил по-мужски, не слишком сообразуясь с педагогической теорией. Наденька трепку перенесла стоически, не пищала, не плакала, а только глядела на отца с выражением ужасно взрослого сочувствия. Может, ей и больно не было, возмущенный родитель больше шуму вложил в экзекуцию, чем подлинной страсти. Рука, замахиваясь на дочку, онемевала, падала. Потом погоревали втроем мирно так, по-семейному. Наденька дала слово исправиться, хотя, сказала она, ей это будет очень трудно, потому что у них в третьем «Б» полно идиотов и ее никто не понимает. Но она действительно исправилась и третий класс закончила с одной четверкой. А вскоре наступило такое время, когда ее стало невозможно выгнать из-за письменного стола. «Пойди на улицу, Наденька! Вон, там все девочки играют». — «Не хочу, мама. Скучно. Я лучше порисую». — «Разве тебе не нравится гулять и кататься на санках?» — «Мне нравится, мамочка, но в книгах об этом написано интереснее».

Анастасия Ивановна помнит, как двенадцатилетняя Наденька заболела каким-то страшным воспалением. Она заболела и несколько дней не узнавала ни мать, ни отца, витала, одинокая и трепещущая, где-то там, куда никому не было хода. Такой жути Настя прежде не испытывала. Дочка медленно и неотвратимо уходила от нее, цепляясь слабенькими пальчиками за одеяло, царапая стенку. Как угнаться за ней? Как помочь ей, маленькой, избавиться от фантасмагорий, выплывающих из мрака, покрывающих ее глаза серой пленкой безумия? «Паша! Паша! Помоги! Что с ней?» — стонала мать, тоже почти теряя ощущение реальности. Отец приподнимал Наденьку за плечи, тряс, головка ее раскачивалась, как одуванчик, на тонкой шейке. Его собственное потрясение было так велико, что он становился опасен для больной. «Ну, Наденька, это я! А это — мама, мамочка!» — бормотал он, пытаясь высечь из глаз дочки искру разума.