Анатолий Афанасьев - Искушение

Деревья заиндевели в предчувствии близкой зимы. Стоя у окна, Боровков с жгучим любопытством наблюдал, как на льду кувыркались сумасшедшие мальчишки, смешно разевая рты в беззвучных криках. «Давно ли и я был такой, — грустно подумал Сергей, — куда все так быстро уходит?» Впервые в эту осень, холодея от ужаса, как бывает лишь в юности, он ощутил, что и его собственная зима не за горами, уловил слабое и душное дуновение смерти. Это она, кривая старуха, таилась повсюду, подглядывала за ним в самые сокровенные минуты и иногда заставляла споткнуться на ровном месте. Он никак не мог уразуметь, чему порой так безмятежно радуются пожилые люди и старики, которым смерть гораздо виднее, вокруг них она уже очертила свой заколдованный круг. На что они надеются, строя долгосрочные планы? Может быть, в каком-то возрасте в человеке срабатывают некие предохранительные клапаны и смерть из категории реальной переходит в явления предположительные? Пока ты молод, кажется, тебе ничего не грозит, но это тоже самообман. Как-то, возвращаясь с занятий и почувствовав вдруг необыкновенный прилив бодрости, он погнался за сухим скрюченным листочком и чуть не угодил под машину. Водитель грузовика окликнул его по-свойски: «Сука, жить надоело?!»

— Нет, не надоело! — Боровков помахал ему рукой. Он боялся растерять эту сошедшую на него, как благодать, бесшабашность. Знал, недолго продлится. Воздушная безмятежность, подобная обмороку, обязательно сменится упадком сил. Придется думать, как жить дальше. Впереди много еще будет неудач, может, будут и взлеты, только пока их почему-то не видать. Наверное, всему свое время, а вначале полезно, чтобы тебя несколько раз ткнули носом в грязь, чем больнее, тем лучше. Он с усмешкой потрогал свой нос, а проходящая мимо девчушка в кожаной куртке подумала, что он с ней заигрывает. И она его вызов приняла, показала ему язык, блеснувший алой искрой в меловом пролете зубов. Он развернулся и побрел за ней. Догнал. Стройная, с милым нежным личиком, лет шестнадцати от роду.

— Ты какое право имеешь взрослым язык показывать? — спросил Боровков.

— Ой, взрослым! А зачем ты сам мне рожу скорчил?

— Я тебе ничего не корчил. Я размышлял о смысле жизни.

— Ты что, правда, меня не узнаешь, Сергей?

— Почему не узнаю, узнаю. А ты кто?

Он вгляделся — о да! Это была Ксюта, дочь тренера Кривенчука. Это была ее чистая, задорная мордашка, только чуть вытянувшаяся и похорошевшая. Он обрадовался безумно, схватил ее за плечи, потряс, хохоча произнес:

— Тесен мир, тесен, Ксюта! Это же так отлично, что ты мне встретилась. И главное, какое совпадение, я иду и думаю: вот бы чудесно было встретить Ксюту — и ты вот она.

— Перестань паясничать! — Ксюта небрежно, взрослым движением освободилась из его объятий. — Обещал в кино пригласить, а сам еле-еле узнал. Подумаешь какой!

— В кино? Я обещал? Идем! Вон кинотеатр за углом. Идем!

Он внезапно вспомнил, как она поцеловала его на прощание, умело, жадно, и смутился. О, не проста эта девочка в кожанке. А как прелестна. Пепельные пышные волосы из-под вязаной шапочки точно сиянье. Глаза глубокие, внимательные, а на донышке — смех. Губы полуоткрытые то ли улыбаются, то ли ждут.

— Я сегодня в кино не пойду. У нас завтра контрольная. Я к подружке иду заниматься.

— Ты еще в школе учишься?

— Уже в десятом классе, — она его обнадежила.

Он увязался ее провожать, подружка жила через два квартала. Расспросил о здоровье Федора Исмаиловича, о ее собственных успехах. Ему все любопытно было про нее знать. Она явилась как спасение, он это сразу понял. Он ей сказал, когда они подошли к дому подруги:

— Закончишь школу, сразу и поженимся, верно? Чего нам ждать.

— Можно и не ждать, — туманно ответила Ксюта. — У нас в параллельном классе две девчонки выскочили.

— Куда выскочили?

— Замуж, куда еще.

— Ты это серьезно?

— А ты серьезно?

Он взял ее за руку, отвел за угол, где не дуло. Уже смерклось, и фонари распустили по улицам и дворам длинные тени. Ксюта пожаловалась, что ей холодно и попросила потереть ей ладошки. Она вела женскую игру бесстрашно.

— Я тебе объясню, — сказал Боровков. — У меня сейчас кризис жанра. Я потерял из виду цель, к которой шел, и вот заметался как зафлажкованный волк. Даже могу совсем пропасть на темной дороге.

— А какая твоя цель?

— Этого тебе не понять. Да это и неважно. Суть в том, что мне надо упорядочить свою жизнь, перестать шарахаться из стороны в сторону. Времени у всех в обрез, а у меня особенно. Нельзя молиться сразу двум богам. Мы с тобой поженимся, родишь ребенка, и будем его потихоньку выращивать. Надо, чтобы тылы были надежны. Ты умеешь стряпать и стирать?

— Я такой вкусный борщ готовлю — пальчики оближешь, — ответила она, усмехнувшись. — Насчет этого не сомневайся. Можно мне обо всем рассказать папе?

— Можно, но пока не надо. Мы как-нибудь вместе придем и скажем. Дай-ка я тебя поцелую, котенок.

Они поцеловались, а потом Ксюта ему призналась, что давно в него влюблена. Она влюбилась в него по папиным рассказам, а однажды увидела его в спортзале на тренировке.

— Не думай, что я вертушка. Если хочешь знать, я даже не верю, что ты сейчас все правду говоришь. Ты от меня ведь не скроешься?

— Не скроюсь, от тебя некуда скрыться, — Боровков ощутил странное щекотание в висках. — Ступай, готовься к контрольной.

Она уходила от него медленно, низко свесив голову, как больная собачонка, но ни разу не оглянулась.

Странная мысль вдруг пришла ему в голову. Как же чудно выходит? Сначала ему сделали больно, а потом он, ища утешения, обязательно передаст эту боль кому-то другому, невинному. Заколдованный круг зла, где виноватых вроде нет. Но почему должна страдать эта милая девочка, такая добрая к нему? О, как же несправедлив этот мир к тем, кто беззащитен.

«Хорошо, что у тебя хватило сил не оглянуться, дорогая Ксюта», — подумал он.

День выдался на редкость муторный. Такие дни и раньше у него случались, ни один не прошел бесследно. Катерина Васильевна поставила на стол сковородку с котлетами, а сама ушла в комнату. Это был плохой признак.

— Мама, а ты ужинала? — он ее окликнул.

— Ужинала, ужинала, сынок.

— Ну, хоть чайку со мной попей.

Она и вовсе не ответила. Он слышал, как включила телевизор. Жевал тугие котлеты, запивал чаем и с Верой Андреевной откровенно беседовал. Теперь он мог себе это позволить, раз появилась у него Ксюта. Теперь встретиться с Верой не опасно, больше она над ним не властна. «Вот видишь, как получилось, дорогая, — говорил он в ее сникшее лицо. — Ты меня сначала оттолкнула, а потом приголубила, пожалела. Но ты всегда лгала. Зачем мне твоя ложь? Ее и так полно кругом. Я сам не святой, при удобном случае не раз врал, но не на крови, не по живому. Ты меня не приняла всерьез, не поверила, предрассудки тебе голову замутили. А я боюсь утонуть в твоей лжи. Один разок хлебнешь до ноздрей, после сто лет не отплюешься. Я и хлебнул. Не забуду вовек. Как ты передо мной стояла, неостывшая, влажная от любви, и нежно ворковала в трубку. Не подумай, это не ревность, нет, хотя очень похоже, согласен. На тебя надеяться нельзя, вот что я понял. Как же мы будем с тобой, если на тебя нельзя надеяться? Сама рассуди».