Анатолий Афанасьев - Искушение

Помогая Наде одеваться, придерживая ее шубку, он вдохнул незнакомый слабый аромат ее волос. «Чудо, — подумал он. — Она вся чудо! А я старый издерганный хрыч».

На улице ветер стих, было морозно и необыкновенно светло.

— Как же Алеша один дома? — спросила Надя.

— Он привык.

— Вы часто уходите по вечерам?

— Бывает. Я подрабатываю, даю уроки математики оболтусам, которых родители прочат в институт.

— Ах, так вы репетиторствуете? Вот откуда эти шальные полтинники на чай.

Они дошли до остановки автобуса.

— Может быть, пройдем пешком немного? — нерешительно предложила Надя, поражаясь собственным словам.

— Как угодно.

— А вам не угодно?

— Мне угодно, что вам угодно.

— Не умеете вы ухаживать, Федор Анатольевич. Знаете, как за мной мальчики в университете ухаживают? С трепетом, — она соврала, конечно. Никто за ней, собственно, не ухаживал, если не считать Виктора Муравьева. Так тот не ухаживал, а подстерегал.

— Вам все к лицу, Надя, кроме пошлой игривости.

— Федор Анатольевич, а почему вы то «ты» мне говорите, то «вы». Давайте перейдем на «ты». Можно, я буду называть вас Федей?

— Пожалуйста. Если угодно.

— Угодно, угодно. Посмотри, Федя, какой прекрасный зимний вечер. Стоит ли в такой вечер закапываться носом в землю… Посмотри, какая красивая девушка шагает рядом с тобой. Ну, погляди на меня, Федор.

Они проходили мимо железного забора Института стали и сплавов. Пугачев резко дернул ее за руку и потянул к себе. Гнев исказил его черты, как писали в старину.

— Ты дразнишь меня? Зачем? Это подло!

— Федор Анатольевич, миленький, я…

Он стиснул ее, как мяч, неудачно, больно поцеловал в угол рта, оттолкнул, замер.

— Вот те на! — сказала Наденька. — Сколько огня в пожилом человеке.

Она смеялась. Губы ее смеялись, но не глаза. Он не мог понять, что это. Почему она смеется?.. Ах, да. Она смеется, потому что он смешон. Смешон со своим поцелуем, со своими разглагольствованиями, со своей упадочнической жизнью. Смешон, как сто клоунов на арене цирка. Все, что раньше с ним происходило — год и десять лет назад, — было не так убийственно, как этот смех. Раньше он только приближался к финишу, а теперь достиг его. Наконец-то! Он поцеловал в порыве безрассудства милую, изумительную, умную девушку, и она испытала не испуг, не гнев, не неприязнь, не обиду, нет — он рассмешил ее до слез. Вон как рассмешил — до родимчика.

— Простите, — сказал он. — До свидания.

И пошел вихляющей походкой, сознавая и надеясь, что со спины он еще смешнее.

— Куда же вы? — окликнула Надя и побежала за ним.

Догнала. И увидела, что Пугачев плачет. Вернее, не плачет, а дергается, давится хрипом. Словно его ранили в спину, пока он уходил от нее, и сейчас он упадет в снег.

— Я не хотела вас обидеть! — сказала Надя. — Перестаньте! — крикнула она. — Да перестаньте вы дергаться, как преступник на электрическом стуле.

Она потянула его за рукав к заборчику.

— Послушайте, Федор Анатольевич, так невозможно. Нельзя так! Я смеялась от неожиданности. Федор, меня никто так не целовал, с наскоку. Да знаете ли вы, сколько мне лет, в конце-то концов? Мне семнадцать лет. Что вы себе вообразили? За кого меня принимаете? Я смеюсь, когда мне не по себе. Ну перестаньте, прошу вас! Повернитесь ко мне. Люди вон смотрят. Как не стыдно! Из-за вас у меня судорога в нежном теле.

— Уйди! — приказал Пугачев, глядя в высокое звездное небо.

— Никуда не уйду. Вот еще! Набросился, измял всю, как цветок, а теперь гонит. Знаешь, кто так поступает с девушками?

— Уйди, Надя!

— А ты не будешь больше плакать?

Он нагнулся, зачерпнул снегу и крепко растер лицо.

— Надя, давай расстанемся. Поздно уже. Меня сын ждет. До свидания.

— Когда?

— Что когда?

— Когда будет свидание?

— Может быть, ты спятила, Надя?

— Может быть, — в самом деле она не вполне давала себе отчет в том, что делает и говорит. Слова вырывались быстрее, чем она успевала уловить их смысл.

Они мирно распрощались на остановке, и Федор Анатольевич записал номер ее домашнего телефона. Обещал позвонить…

За вечерним чаем Надя несколько раз ответила отцу невпопад.

— Какая-то ты сегодня не такая, — внимательно вгляделся в дочку Павел Павлович. — Мать, ты не знаешь, что с ней? Какая-то она квелая.

— Ничего со мной, папа.

— Где же ты сегодня пропадала?

— В кино.

— И что видела?

— Не помню уже…

— Нет, мать, с ней определенно что-то случилось, с нашей студенткой. Смотри, из нее слова не вытянешь. Может, ты влюбилась, Надюшик? Ха-ха-ха!.. Влюбилась, что ли, я спрашиваю?

— Нет, папа.

Тут уж и Анастасия Ивановна забеспокоилась. У Наденьки был отсутствующий вид, и сахар в чай она забыла положить.

— Наденька, у тебя не температура, девочка?

— Да что вы ко мне пристали все! — вспылила Надя. — Делать вам больше нечего. Спать я хочу.

— Так ступай ложись, малыш, — ласково посоветовал Павел Павлович. Он сам еле боролся со сном, а еще ему предстояло править статью.

Надя медленно разделась и уложила себя в постель. В маленькую комнату из окна тянулся синий зимний отсвет, стены мерцали, отражая полумрак. «Сейчас я подумаю».

Но думать, собственно, было не о чем. О чем думать? О том, что она весь вечер вела себя недостойно и гнусно, смутила покой чужого ей человека? Что ж, этого теперь не поправить. Да и что особенного? Посидели в кафе, наговорили друг другу необязательных фраз, каких-то намеков — и разошлись. Ведь ерунда. Неужели Федор Анатольевич всерьез может помыслить о каких-то особенных отношениях с ней? Он — с ней? Бред собачий!

Надя улыбнулась и закрыла глаза. Сна не было. Вязкое болезненное томление наплывало на нее из углов комнаты. Она побыстрее зажгла ночник. Комната — та же, что и всегда: шкаф у стены, этажерка с книгами, на столике у окна грозится копьем фарфоровый рыцарь. Любимая кукла Анюта свесила со шкафа белокурую головку, на шее ожерелье из красных круглых стекляшек. Тепло в комнате, тихо, покойно. А сна нет. Совсем не хочется спать. И лежать не хочется. И вставать тоже. Ничего не хочется. Капельку хочется уткнуться в подушку и зареветь. Отчего это?

«Зачем он так бросился на меня и поцеловал? — подумала Надя. — Кто он такой, чтобы меня целовать?»

Надя прислушивалась к себе с напряженным любопытством и при этом ощущала, что совершает нечто не вполне дозволенное, про что лучше никому не знать. Таинственная, темная работа в ней происходила. «Вот еще, — сказала она своим тапочкам, и кукле Анюте, и рыцарю. — Вот еще чего не хватало! Прямо дурь какая на меня накатила. Дурь, и больше ничего».

В комнату постучал и протиснулся Павел Павлович.

— Не спишь, маленькая?

— Папочка, что самое главное в жизни?