Анатолий Афанасьев - Искушение

Федор Анатольевич быстро просмотрел предложенную статью. Все понял. В статье черным по белому, грамотно, убедительно, с выкладками развивалась его тема, дитя души его. Брошенный им младенец, рожденный заново неким Р. Краулем. Крепко. Как топором.

— Вы очень не расстраивайтесь, — посочувствовал Лаврюк. — У нас дело такое. Бывает, знаете ли.

— Я не расстраиваюсь, — пробасил побледневший Пугачев. Сколько же раз можно попадать в дурацкое положение?

— Но я вижу, что вы расстроились.

— А вы бы на моем месте обрадовались?

— Надо следить за прессой… Оторвались вы малость, дружок. Как-то остыли. Но то, что у вас появилось желание работать, — хорошо. Прекрасно!

— Что прекрасно, Кирилл Кириллович? Что прекрасно? Зачем вы из меня идиота делаете? — Пугачев чуть не сорвался на привычную грубость, но удержал себя на последней точке.

Лаврюк искренне был огорчен и только не умел это высказать. Он ничем не мог помочь Пугачеву, даже если бы очень постарался. Помочь Пугачеву никто не мог. И все-таки Федор Анатольевич смотрел на шефа злыми глазами и готов был отнять у него стакан с чаем и влепить в стену, чтобы осколки брызнули.

— Давайте все спокойно обсудим, Федор. На этом, — дернул подбородком на журнал, — свет клином не сошелся… Господи, да на вас лица нет! Нельзя так переживать, голубчик! Ну, не смотрите вы на меня зверем. Я ваш друг и всегда был другом — вы же знаете. Мне тоже обидно, хотя…

Зазвонил телефон, и Лаврюк начал говорить в трубку, не отрывая сочувственного взгляда от Пугачева.

— Да… — гудел он. — Разумеется, дорогая. Ну конечно… Прости, сейчас не время. Нет, не могу… Не время! Как ты не понимаешь? Да, я не один…

Когда он повесил трубку, Пугачев спросил:

— Может, мне совсем уйти из отдела?

— Я буду очень огорчен, — сказал Лаврюк.

— Спасибо, — кивнул Пугачев и наконец откланялся.

До конца рабочего дня он просидел за своим столом, изображая, что занят составлением сводки, а на самом деле с любопытством прислушиваясь к разговорам, обычным шуточкам, репликам сослуживцев. К нему никто не обращался. Он привык к этому, сам добился изолированного положения, но последние дни оно начало его угнетать. «Неужели они действительно настолько разочаровались во мне? — думал он. — Считают безнадежным мизантропом. Даже Владик Кириллов? И Шурочка Мамаева? А раньше почти друзья были. Что там — друзья. Шурочка Мамаева была влюблена в меня, разве я не знаю, не помню. Мне это нравилось, но я не жалел ее нисколько. Думал, что у других все это игра, только у меня страдание. Свиньей ты был, Федя, свиньей и остался. Но за это тебе придется расплачиваться, и расплата уже началась. Журнальчик-то со статьей тоже часть расплаты за свинство».

Как раз он поймал на себе беглый, но пытливый взгляд Шурочки Мамаевой, тридцатилетней женщины с иссиня-черными азиатскими глазами, в которых всегда тлела тоска по дикой нездешней воле. Шурочка Мамаева была городской образованной женщиной, деликатно воспитанной, с мягким нежным голосом, но глаза выдавали ее с головой, не обманывали. Ей было тесно в этой комнате.

— Шура, — обратился к пой Пугачев громко, через два стола, — за каким дьяволом ты выбрала такую скучную профессию?

Все, кто был в комнате — десять человек, — как по команде повернули головы к Пугачеву. Шурочка Мамаева от неожиданности выронила из пальцев карандаш.

— Что с вами, Федор Анатольевич? Почему вы вдруг спросили?

— Нипочему, — беззаботно ответил Пугачев. — Мне самому иной раз надоедает до чертиков, а как же тебе — красивой женщине?

Он говорил необидно, шутливо, и Шурочка, оправившись от растерянности, капризно и кокетливо протянула:

— Уж скажете вы, товарищ Пугачев. Мне надо зарабатывать на жизнь, кормить семью… А куда бы вы хотели, чтобы я ушла?

— Куда-нибудь царицей в маленькое государство. На руководящую работу.

Комната задвигалась, зашелестела бумагами. Наступила разрядка.

— Верно, — поддержал Пугачева Владик, бывший друг, — с твоими данными, Шура, стыдно прятаться от людей. Надо бы тебя для начала на какой-нибудь конкурс красоты делегировать.

— Долго вы будете трепаться? — мрачно буркнул Петр Гаврилович Бойко, начальник группы, пожилой мужчина с характером Кассиуса Клея. Если бы не его присутствие, еще неизвестно, как бы все они работали. Так ли самозабвенно.

— А чего? — обернулся Владик. — Нельзя, что ли, пошутить маленько? Почему вы, Петр Гаврилович, не практикуете производственную гимнастику в нашем коллективе? У людей мышцы дряхлеют и извилины застаиваются. А ведь мы все спортсмены.

Он моргнул Пугачеву: «Пойдем покурим?» Пугачев поплелся за ним. Они пересекли широкий коридор, устроились на кожаном диване, над которым было написано «Место для курения». Владик Кириллов протянул пачку «Явы». Задымили. Последний раз они так рядышком сидели три года назад. Потом как-то не случалось. Зато работали в одной группе.

— Неприятности? — поинтересовался обыденным голосом Кириллов.

— Маленькие, — охотно ответил Пугачев. — Помнишь, я тему вел?.. Вот ее уже чужой дядя законопатил.

— Бывает, — посочувствовал Владик и поучительно добавил: — Нечего ушами хлопать.

К ним приблизилась Шурочка Мамаева:

— Угостите сигареткой, мужчины!

Она тоже была спокойна, и спокойно закурила, и спокойно опустилась рядом с Пугачевым, закинув ногу за ногу. В груди Федора Анатольевича что-то кольнуло, и там стало тепло и влажно.

— Тему у меня умыкнули, — пояснил он и Мамаевой, — почти готовую кандидатскую. Средь бела дня оттяпали.

Шурочка округлила черные глаза в гримасе сострадания:

— Жулье! Кругом полно жулья. За руку только трудно поймать.

— Да я сам виноват, — признался Федор. — И не только в этом. Я и перед вами виноват, ребята.

— Ни в чем ты не виноват, Федя, — заспешила Шура Мамаева. — Это мы виноваты. Отдалились от тебя. — Она слегка прижалась к нему теплым боком.

Он почувствовал, что сейчас, еще секунда, и опять заплачет, как тогда на улице перед Надей Кораблевой.

— Пойдем, — сказал он ровным голосом. — А то Бойко мораль прочитает о вреде курения.

— Пусть читает, — возразила Шура. — Давай еще посидим немного. Так тут хорошо.

Через десять минут они вернулись в комнату, и Петр Гаврилович действительно встретил их неприветливо. Он любил держать всех своих подчиненных постоянно в поле зрения, а у него было только два глаза и две ноги, поэтому, когда они разбредались, Петр Гаврилович нервничал и не мог сосредоточиться.

— Ходят, — ворчал он, — по пачке в день выкуривают, лишь бы ходить и не работать. Лучше здоровье свое прокурят, чем сидеть на месте и спокойно дело делать.

Фаворитка Петра Гавриловича мечтательная дама Кукушкина вторила его словам громким одобрительным покашливанием. Про таких женщин, как Евдокия Кукушкина, в старину писали, что она сохранила на лице следы былой красоты. Никто в группе не умел догадаться, чем она занята на службе, и эта тайна была источником постоянного приятного возбуждения в коллективе. Иной раз в минуту отдыха сотрудники вслух начинали гадать, какую научную задачу нынче разрабатывает Евдокия Кукушкина. К сожалению, веселый разговор немедленно и твердо пресекал Петр Гаврилович. «Евдокия Степановна выполняет мое непосредственное указание!» — солидно объявлял он, бросая на фаворитку хозяйский многообещающий взгляд. И та отвечала ему доброй застенчивой улыбкой, какой невинная девушка обычно благодарит рыцаря, защитившего ее от банды насильников на большой дороге.