Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Я, товарищ председатель, работаю…

— Не вижу, дорогой, не вижу работы. Если и дальше будете так телиться, у меня скоро провалится потолок! — Игнат Исидорович устремляет вверх указательный палец и несколько раз сгибает его, как будто палец уже не в силах вынести тяжесть потолка.

— Да я только пообедать поехал… и то домой не добрался — сторож догнал.

— За работу, товарищ Котруц, за работу! Весь народ трудится как один человек, а мы с вами обедами прикрываемся…

— Ладно, — бормочет Котруц, — тогда я пошел… пошел.

И не движется с места.

— Смотри у меня! Чтобы все было развешено как следует… ясно?

— Ясно… Так я пошел?

— Давай!

Котруц опять перекладывает кнут из руки в руку, топчется на месте, потом поворачивается и выходит. Оказавшись в коридоре, он снова вытирает ноги о тряпку, вешает кнут на плечо, неторопливо сходит с крыльца, делает несколько шагов вперед, разворачивается лицом к правлению и кричит, задрав к небу куцую бороденку:

— Ки-сти-тин!

— Ау! — доносится с крыши.

— Давай, что ли!..

Парень лет тридцати с роскошной рыжей бородищей и длинными, до плеч, волосами, услышав голос старика, лениво поднимается из тени дымоходной трубы, где он укрывался от немилосердно палящего солнца. В руке у него кисть. Это Константин — столичный художник. В соответствии с заказом Игната Исидоровича и согласно его руководящим указаниям он изготавливает поточным методом портреты передовиков сельскохозяйственного производства и многочисленные — по трафарету — транспаранты с призывами, обращенными ко всему местному населению. Сейчас он окидывает полусонным взором свою нехитрую продукцию, разложенную на просушку под жгучими лучами дневного светила.

— Что, дед, намылил тебе холку председатель?

— Давай-давай, не разговаривай…

Константин усмехается и начинает по одному спускать транспаранты с крыши. Котруц принимает их и не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой носит в каруцу — телегу с высокими бортами, запряженную подслеповатым коньком. Уложив очередной транспарант, он подходит к коньку, поправляет торбу с сеном, надетую ему на морду, поощрительно треплет по шее и снова принимается за работу. Все транспаранты — разных размеров, и надписи на них разные: «Увидел муху — прихлопни!», «Помни, хозяйка: одежда мужа — твое лицо!», «Внимание! В нашем селе лай собак с 23 до 7 часов запрещается!» И так далее. Кроме того, Константин подает старику несколько портретов бригадиров и звеньевых, а также два пейзажа с комбайнами.

— Еще есть? — спрашивает Котруц, с отвращением поглядывая на живописца.

— Три штуки.

— Хватит! — машет рукой дед. — Все равно больше не лезет.

— Нет-нет, забирай — мешают. А к вечеру приезжай за новыми: в такую погоду они сохнут быстро. И у меня после обеда вдохновение.

Котруц молчит… обходит каруцу кругом, примериваясь то с одного, то с другого борта… Не лезут транспаранты. Один наконец устроен, а остальные два?..

Старик прислоняет их к стене правления, пробует, хорошо ли стоят, не упадут ли. Стоят хорошо, не упадут. Он удовлетворенно крякает, потирает руки и возвращается к каруце. Забирает у слепого конька торбу с сеном, завязывает горловину узлом, забирается в телегу, садится на поперечную доску, сдвигает большим пальцем соломенную шляпу со лба, взмахивает кнутом и говорит:

— Поехали…

Но не едет.

Кладет кнут на колени, лезет в карман и достает оттуда кисет с табаком и пол-листа газеты, после чего начинает с удручающей медлительностью сворачивать чудовищных размеров цигарку. Все это длится минут десять, если не больше, в зависимости от того, в каком расположении духа находится художник Константин. Если он вовремя подаст свою реплику, конек тронется скорее. Если замедлит, все пойдет в темпе, привычном для деда Котруца. «Не курить, не сорить!» — таков пароль, такова сакраментальная фраза. Но Константин уже склонился над новым транспарантом, и Котруц может спокойно возиться со своей знаменитой «сигарой» длиной в три пяди. Если бы Котруц не сидел так высоко, его конек, отмахиваясь от мух хвостом, непременно задел бы ее. Дед зажимает «сигару» в зубах, достает коробок, долго вытаскивает толстыми корявыми пальцами спичку, зажигает ее, прикуривает и с наслаждением выпускает клуб дыма.

— Не курить, не сорить! — раздается сверху.

— Поехали! — отзывается дед Котруц и бьет конька кнутом по круглому заду.

Едет.

Все село — в транспарантах и лозунгах. Слева и справа, на домах, на столбах и заборах красуются призывные надписи: «Мужья! Любите жен!», «Жены! Не забывайте, что мужья — отцы ваших детей!» И еще: «Баба с возу — кобыле легче!» Плюс ко всему — портреты, семейные и одиночные, погрудные, поясные и в полный рост, анфас и в профиль. Правду сказал Константин: вдохновение у него щедрое.

Дед Котруц останавливает конька напротив ворот с вырезом в форме сердца, наматывает вожжи на люшню и кряхтя слезает наземь. Подойдя к воротам, он чуть пригибается и заглядывает в «сердце», потом распрямляет плечи и трижды стучит кнутовищем: стук-стук-стук. Стучит не слишком громко и не слишком тихо, а в самый раз, чтобы быть услышанным.

— Кто там? — из открытого окна выглядывает женщина, прикрывая голые плечи занавеской.

— Кто там? — вторит из-за ее обширной спины тонкий мужской голос.

— Это я, Котруц, — отвечает Котруц, не отлипая от дыры в воротах.

Хозяева долго шепчутся, потом женщина спрашивает:

— Что привез?

— Что привез? — повторяет муж.

— Известно что, — ворчит старик.

— Две штуки давай! Самые большие!

— Если большие, то можно взять и три, — советует муж.

— Три? Думаешь, можно?

— Как раз будет навес над плитой…

— Ладно, три… Слышишь, дед Котруц? Три давай!

Хозяйка, натянув платье, выходит на крыльцо и больно сталкивается с дедом, который с натугой волочет под мышками два здоровенных транспаранта. На одном написано: «Не зевай — комара проглотишь!» — а на другом — что-то совсем уж непонятное: «Карачун табаку!»

Хозяйка потирает ушибленный лоб и недовольно разглядывает приношение.

— А побольше нет?

— Эти — самые большие. Может, завтра еще будут.

— Что скажешь? — обращается хозяйка к пустому окну, но оттуда вдруг доносится такой мощный, такой густой и басистый храп, что она невольно крестится и машет рукой:

— Нет, эти не подойдут. Привози знаешь какие… квадратные…

И исчезает.

Дед озадаченно смотрит ей вслед, сплевывает, поправляет шляпу и тащит транспаранты обратно. Тошно ему: ведь куда-то же надо все это девать, всучить кому-нибудь.

Он снова забирается в каруцу, еще раз вздыхает, поднимает кнут:

— Поехали…

Но не едет.

Кладет кнут на колени, достает кисет, разворачивает газету и снова начинает мастерить свою исполинскую «сигару». Поплевал, заклеил, вставил в рот, задымил, взял кнут: