Николае Есиненку - Деревянная пушка

Он весь — в муках творчества. Сидит и кусает карандаш. Рядом склонился над столом долгогривый художник Константин. От него сильно несет перегаром.

— А? — председатель вопросительно оглядывается на живописца.

— Бэ! — дерзит Константин. — Я жду текстов! Вот на это место. Или вы мне даете тексты, или я немедленно возвращаюсь в Кишинев.

— Ну, не горячись, — мирно увещевает его председатель. — Этот подойдет? — И он читает по бумажке: — «Здравствуй, здравствуй, дед Ион!»

— А что за птица ваш дед Ион? — интересуется Константин. — И кто его так приветствует?

— Да кто бы ни был!.. Повесим это на забор, и дед Ион, проходя мимо, будет всякий раз отвечать на приветствие. Так мы постепенно внедрим вежливость среди населения… Допустим, с ним все правление здоровается, весь коллектив, я лично. Что он ответит, а?

— Здоров, здоров! — отвечает художник как бы за деда Иона.

— Ты давай без фамильярностей, — обижается наконец председатель.

В дверь опять стучат.

— Обождать!

— Дело стоит, Игнат Исидорович!

— Обождать, я сказал!.. Так что? — он снова оборачивается к художнику. — Подойдет?

— Пойдет… куда подальше! Извините, но я не понимаю, кому нужны эти ваши призывы? Давайте нормальные тексты! Что-нибудь про сберегательные кассы или правила движения. А если нет — я еду в Кишинев!

Игнат Исидорович начинает сердиться:

— Ты, парень, сначала оправдай те деньги, которые я тебе плачу. Подрядился писать — пиши!

— Правильно! Так писать же, а не сочинять!

— Ты кончил с книгой пословиц?

— Еще на прошлой неделе!

— На! Жри! — председатель швыряет Константину несколько листов бумаги с очередными, видимо, текстами. — На день тебе хватит. А к вечеру третья бригада принесет еще что-нибудь. Я их нарочно освободил от работы, чтобы думали! Бригадир обещал дать что-нибудь необыкновенное. Говорит: сядем с коллективом и такое выдумаем!..

— Да они все смеются над вами! Я сам видел с крыши, как бригадир отплевывался, когда вышел на крыльцо. Тьфу, говорит, тьфу!

— Смотри, художник! Ты играешь с огнем!

— Мне все надоело!

— Тебе просто жарко. А ты рисуй при луне!

— Я и рисую. Вчера, например, до трех часов ночи работал.

— Ага, с Лулуцей… я слышал, как вы шептались.

— Вы же сами велели мне изобразить обнаженную натуру!

— Вот подожди, ее отец пронюхает… он с тебя шкуру спустит! А портрет молодой учительницы когда напишешь?

— Она отказывается… Я, говорит, признаю только импрессионистов… Знаете что, Игнат Исидорович, вы мне либо давайте конкретный заказ, либо я поеду. Нет передовика, которого я не нарисовал бы уже раз десять! Доярки с фермы видеть меня не могут… У них удои снижаются из-за моего колорита! Грозились побить… не хотим, говорят, висеть на всех заборах!

— Ты что, угрожаешь мне? Так у нас договор на два месяца! Я плачу — ты работаешь. Давай! Еще две недели впереди…

Дед Котруц перевешивает кнут с левого плеча на правое, берет его в одну руку, потом в другую, старательно вытирает ноги о сухую тряпку, лежащую у двери кабинета.

Входит.

— Опять явился? Давай грузись! Там еще штук сорок…

— Да я еще старые не распределил, — переминается дед Котруц с ноги на ногу. — Некуда…

— Что-о? — председатель встает. — Я среди вас, дураков, провожу наглядную агитацию, тысячи вкладываю, а вы… За работу, старик!

Дом деда Котруца сверху донизу увешан транспарантами. Они на стенах, на крыше, на деревьях, на летней кухне, на заборе. «Не болтай — молоко сбежит!», «Посоли борщ, а то я забыла!» Старуха разгружает каруцу, носит транспаранты под навес и складывает их штабелем… Дед обедает посреди двора, надзирая за ходом работ. Вот поел… вытаскивает свой эпохальный кисет, скручивает «сигару», закуривает… поднимается в каруцу, берет вожжи, снимает кнут с плеча:

— Поехали…

И — не движется места.

После ужина Мирабела чувствует неодолимую потребность поговорить с кем-нибудь. Нет, не подумайте, что посплетничать, — просто пообщаться. Тем более что есть и повод.

Она набирается духу и врывается к соседке напротив.

Двери в общежитии для малосемейных запираются редко.

Соседка, Санда, как раз собралась принимать ванну. Захваченная врасплох, она взвизгивает со страху. Из комнаты выглядывает ее муж, поддерживая рукой подштанники:

— Что случилось?!

Мирабела несколько смущена.

— У меня чуть разрыв сердца не сделался, — жалуется Санда. — А ты, Мирабела, просто невоспитанный человек! Сколько повторять, чтобы стучала, прежде чем войти!

— Мне кажется, я стучала.

— В следующий раз я тебя просто выставлю за дверь!

Муж фыркает и скрывается.

— Вот и Михая разбудила! А ему в ночную смену…

— Ну ладно, ну извини, — говорит Мирабела. — Мне сегодня такое рассказали…

— Что? Цены повышают?

— Да при чем тут цены? Из мира преступности… к нашей чертежнице сестра приходила…

— Опять спекулянта поймали?

— Если бы! Знаешь, я иной раз про спекулянтов читаю и так завидую, так завидую!

— Чему?

— Нет, их, конечно, надо сажать, но мне жаль, что я их не встретила до суда. Глядишь, купила бы что-нибудь особенное.

— А что тебе нужно?

— Да в общем-то ничего. Но ты послушай! Она рассказывала…

— Кто — она-то?

— Я же говорю: сестра нашей чертежницы! Так вот, она рассказывала, что в городе появился разбойник!

— В каком смысле?

— Ну, в обыкновенном! По ночам пробирается в женские общежития, в основном к студенткам… лезет по водосточным трубам — и в комнату, представляешь. Ей говорили, что…

— Кому говорили?

— Так сестре же чертежницы!

— А-а… И что?

— Ей говорили, что он залез на второй этаж, часа в четыре утра, и стал с ножом приставать к девушкам.

— А они?

— Что они могли? Издевался ужасно! Заставил приготовить ему чай с вареньем, потом буянить начал, танцевать… Представляешь?

— Ну?

— Одна так испугалась, что выбросилась с третьего этажа. Теперь в реанимации…

— Как же с третьего, если он на второй залез?

— Ну, не знаю. Значит, она не из той комнаты, а над ними!

— А ей-то чего бояться было?

— Ну как же, страшно!..

— Ты извини, Мирабела, я пойду мыться…

— Да-да, конечно, иди!

Санда исчезает за дверью ванной. Мирабела, однако, не торопится уходить.

— Тебе хорошо, — рассуждает она вслух, — у тебя муж… А я всегда одна. Как представлю, что проснусь ночью, а он с ножом уже в комнате, ой!