Николае Есиненку - Деревянная пушка

— Сам разберусь! — он оглушительно хлопает дверцей, вихрем взлетает на ступени и исчезает среди колонн.

— Вот такими и вы должны быть в жизни… — жена не теряет зря время, пользуясь случаем преподать детям урок. — Вы можете гордиться своим отцом. Он — Человек с большой буквы. Берите с него пример на каждом шагу!

Наверно, приятно было бы Дрымбэ слышать эти слова, но он уже далеко, уже штурмом взял лестницы и бежит по коридору, разбивая вытянутой рукой потолочные плафоны. Звон, дребезг! Вслед за ним с грохотом распахиваются двери, работники института потрясенно провожают его глазами… его — и его руку, грозно занесенную над головой. Она черна от дорожной пыли, от накопившейся в ней ярости. Ладонь сжата в кулак!

— Где он?! — ревет Дрымбэ, как разъяренный тур, врываясь в роскошный кабинет товарища Митителу.

Хозяин кабинета не успевает даже сообразить, что происходит, когда кулак Дрымбэ, словно пневматический молот, обрушивается на его стол. Потом становится тихо, так тихо, что товарищ Митителу поднимает наконец глаза…

Жена и дети уже тревожатся.

На их лицах — гордость и ожидание.

— Папа идет! — вскакивает сын.

— Ой!

Дрымбэ появляется на ступенях.

Лицо у него еще более несчастное, чем прежде.

Обе руки подняты.

Обе.

Единственная мысль, которая в этот миг бродит в голове его жены, проста, как мычание: придется пробить еще одну дырку в крыше машины.

Увидев его впервые, я едва не воскликнул: вот идеальный интеллигент! Вот греза моей жизни! Вот совершенство!.. Мне трудно даже припомнить, что именно я делал в тот миг — двигался ли и остановился или, напротив, стоял и побежал. Точно так же не могу вам с уверенностью сказать, дышал ли я, и если да, то как — прерывисто или ровно, поверхностно или глубоко… Он шел прямо на меня, а вернее, плыл, витал в воздухе. Волосы у него были длинные, кудрявые, как у классика мировой литературы Михаила Эминеску; широкий галстук, сотканный, казалось, из червонного золота осени, изумительно гармонировал с великолепным костюмом цвета опавших листьев. Прежде чем я отдал себе отчет в происходившем, он плавно прошел мимо и исчез в густой толпе.

— Кто это? — спросил я слабым, как сквозь сон, голосом.

— Кто? — удивился мой приятель, земляк и коллега.

— Он!

— Да кто же?! Что ты остолбенел?.. Прибавь-ка лучше шагу: наш редактор любит пунктуальность.

Он еще что-то говорил, но я не слушал, хотя речь, видимо, шла о моих новых обязанностях — я уже два дня как числился штатным литсотрудником республиканской газеты. Рассказывал он, полагаю, о работниках редакции, о привычках и странностях шефа, с которым мне предстояло впредь сталкиваться по многу раз на дню, о его секретарше, которая носила лифчики только по праздникам, об удивительном завхозе, который продавал журналистам идеи по пятерке за штуку… повторяю, я не слушал. Как громом пораженный, стоял я посреди улицы, мешая прохожим и порываясь то догнать моего уходящего товарища, то кинуться вслед таинственному незнакомцу, прошедшему рядом и растаявшему вдали, как мечта…

К счастью, приятель вернулся и взял меня под руку.

— Да что с тобой?! — почти крикнул он, пристально вглядываясь в меня.

— Ты его не знаешь?

— Кого?

— Как же ты не видел? Он прошел мимо! Его нельзя было не заметить, такие навсегда врезаются в память.

— Брось… — усмехнулся он, — в Городе полно знаменитостей, с каждым не перезнакомишься. — И непоследовательно добавил: — Через месяц будешь знать всех… А теперь вперед, на Парнас! Журналист — это пуля: надо проскочить в дверь, прежде чем она захлопнется.

Именно с этой целью (не проскочить в дверь, а завоевать вершину Парнаса) я и приехал в Город. Первой моей задачей было влиться в ряды местных интеллектуалов, о чем, собственно, и толковал мой добрый друг: «Пойми, старик, если хочешь стать кем-то, главное — завязать связи с духовной элитой. А у тебя еще пятки зелены от травы — их надо оттереть пемзой культуры!..» Он проливал бальзам на мою душу, его слова совпадали с моими внутренними убеждениями. Еще по дороге в Город я решил: стану таким же, как они, буду смотреть и слушать. Я понимал, что выгляжу деревенщиной и что мне предстоит серьезная и длительная шлифовка. Но мои мечты устремлялись дальше, и — хотите верьте, хотите нет — я мысленно представлял себя как раз таким, каким увидел таинственного незнакомца. Уже в первые дни пребывания в Городе меня представили нескольким знаменитостям — поэту Такому-то, эссеисту Этакому, режиссеру известного театра Такому-Сякому и кинорежиссеру Растакому. Дальше знакомства пошли косяком — артисты и репортеры, ученые и спортсмены, архитекторы и издатели: у моего земляка было множество связей в самых различных кругах общества, и я не уставал благодарить судьбу за то, что она с первых шагов моей карьеры послала мне такого человека, как он, вытаскивавшего из кармана одну знаменитость за другой с непринужденностью циркового иллюзиониста… Вскоре на мне уже был другой костюм и новый галстук, я сменил мыло, электробритву и даже квартиру. Не удивляйтесь: великие планы требуют великих усилий, а я был полон самых честолюбивых устремлений. На кого мне хотелось походить? На поэтов, которые милостиво соглашались выпить за мой счет сто граммов коньяка? На режиссеров, которые радостно трясли мою руку, услышав, что я не намерен оставить камня на камне от мирового кино? Хотел ли я выглядеть так же, как они, или, наоборот, собирался стать ни на кого не похожим?.. Так или иначе, увидев таинственного незнакомца, я, извините за повторение, едва не закричал в полный голос: вот он, мой идеал! (То есть: вот каким я хочу выглядеть, когда стану таким, каким хочу быть!) Ах, молодость, молодость!

— Он был… я видел его своими глазами!

Приятель повлек меня вперед.

— Это мог быть кто угодно, — сказал он, снисходительно усмехаясь. — Не волнуйся, ты никого не упустишь. Хуже другое: ты в редакции уже два дня, а до сих пор не переговорил с редактором. Тебя оформил заместитель, но куда важнее понравиться шефу. Пошли!

Аудиенция состоялась, и редактор без долгих размышлений утвердил мою кандидатуру. Не слишком затрудняя свой мозг, я начал выжимать из себя по две, а то и по три архискверных статейки в день, но лучших в ту пору и не требовалось. До осознания качества как проблемы было еще далеко, зато чрезвычайно ценилось количество выдаваемых строк (так называемая «писучесть») и дисциплинированное присутствие на всех летучках, пятиминутках и т. п. Короче говоря, я легко усвоил себе новый образ жизни, включавший добросовестный, но поверхностный труд, встречи с действительно работящими людьми и модными хвастунами, бесконечные знакомства, кафе в обеденный перерыв, винные погребки к концу дня, рестораны по вечерам, похождения с легкомысленно-целеустремленными девушками… словом, жизнь на колесе фортуны, провинциальная богема! В общем, можно сказать, я добился, чего хотел — жил в Городе, общался или враждовал исключительно с интеллигентами первой руки, пописывал рассказы для будущей книги, о которых уже ходили разговоры среди моих знакомых; со временем мне удалось пробить довольно дерзкий киносценарий — короче, я катился в гору. И все же чувство, испытанное в тот день, когда я встретил таинственного незнакомца, не покидало меня. В часы самого беззаботного веселья, в минуты торопливого и суетного бумагомарания его образ внезапно вставал перед моим внутренним взором, и я мгновенно становился печальным, погруженным в давно забытые бездны чистоты, далеким от жалких соблазнов элитарного бытия. Меня огорчало главным образом то, что он так и оставался недостижимым идеалом, некой чарующей ирреальностью из мира видений. Я уже перестал надеяться на новую, хотя бы и случайную, встречу с ним, а значит, не мог и мечтать о личном знакомстве, о возможности постичь его астральную духовность и воплотить ее в своей жизни, в своем внешнем облике. Я более или менее успешно сравнялся с избранной публикой в Городе, но это меня не радовало: только став таким, как он, я стал бы кем-то и мог бы чувствовать себя на голову, а то и на две выше остальных; только на его уровне, казалось мне, я обрету настоящий покой и волю; было ощущение, что раз в жизни мне довелось коснуться святыни и… как же я его упустил?! Кто он? Писатель-отшельник? Художник, безвыходно создающий шедевры в уединенной мастерской? А может быть, мимолетный ангел, совершивший вынужденную посадку в Городе? Эта пышная волнистая грива… самопогруженный взгляд… величавая походка… Я мысленно примерял на него различные костюмы: белый, черный, благородно-серый с искрой, десятки сорочек, янтарные и серебряные запонки, сотни галстуков… Но его сущность сквозила в любом воображаемом облике — все та же плавная львиная поступь, те же волосы, развевающиеся на ветру, та же созерцательная сосредоточенность… Интересно, как бы он выглядел, если бы взял в руки зонт? Я продолжал писать сценарии, которые раз от разу пробивал все легче. Вышла первая книга, за ней вторая, потом — сборник стихотворений. Постепенно складывался и вырастал роман о маленьком муравье, занесенном в город на платье крестьянина, о его мужественных и безуспешных попытках покинуть каменный Вавилон и вернуться домой, в родной муравейник. Я ухитрился даже не потерять окончательно расположения моего земляка, которому был обязан своими первыми успехами. Я стал кем-то, но испытывал душевный разлад, ибо стал не тем, кем хотел. Иной раз я ловил на себе испытующий взгляд приятеля: он, кажется, считал меня слишком ненасытным, слишком тщеславным. Однажды в кафе я услышал краем уха (до сих пор предпочитаю думать, что мне почудилось) оскорбительные слова, сказанные в мой адрес: «Он неплохо пишет, но от него несет навозом». Смысл был тот, что по сути своей я остался мужиком. Так или иначе, мое положение перестало меня удовлетворять, я стал нетерпимым, резким. Даже девушки, которых я прежде завоевывал незамысловатыми, но экзотическими для них сельскими комплиментами, теперь были вынуждены сносить безобразные грубости с моей стороны. Честно говоря, я сам не знал, чего хочу от себя и от людей. Но иногда мне слышались глухие стоны и, оглядевшись вокруг, я с ужасом понимал, что это стонет моя несбывшаяся мечта.