Николае Есиненку - Деревянная пушка

Ионикэ обнимает его за плечи:

— И у меня четверо было бы…

За столом уже завели новую песню, кое-кто опять прикладывается к стаканчику, а бывшие друзья смотрят друг на друга и молчат.

Как я мечтал увидеть тебя, старик…

А я-то! Но я не знал, что ты жив…

— Пойте, не молчите! — кричит им давешняя молодуха. — От молчания сердце разрывается. Пойте!

И снова собрался народ на околице, теперь — на проводы. Председатель мучится головной болью, к тому же накопилась куча текущих дел, и самое главное для него — поскорее завершить прием.

— Пионеры здесь? — оторопело спрашивает он, хотя прямо перед ним выстроился целый пионерский отряд в парадной форме, с цветами.

— Давно готовы! — отвечает вожатая. — Петь будем?

— Обязательно! Только… что-нибудь новое, без фольклора.

Людей еще больше, чем накануне. Пришли те, кто был вчера у Кондура, и все, кто не решился напроситься в гости. А вот показались и герои дня — Ионикэ Штефырц, Кондур, бабка Ольгуца с огромным букетом. Кондур держит в свободной руке полегчавший саквояж Ионикэ, но, завидев председателя, торопливо отдает его хозяину. Дед не слишком хорошо помнит вчерашний вечер и боится, не наговорил ли чего лишнего. Сначала вроде все было чин чинарем, а дальше?.. Он с тревожным вопросом в глазах посматривает на гостя, на Ольгуцу.

— От души благодарю! — Ионикэ жмет руку председателю и всем стоящим рядом — бывшим своим землякам.

Председатель делает знак вожатой.

— Приезжайте к нам еще! — хором кричат пионеры и запевают дружно, но нестройно.

Что-то не то было, мучится дед Кондур. Вчера было или сегодня, сейчас?

— Спасибо, Ольгуца… — Ионикэ принимает у бабки цветы, целует ее высохшую морщинистую руку и поворачивается наконец к Кондуру: — Ну… — Он обнимает и целует друга.

Сердце Кондура готово выскочить из груди. Он тоже прижимает к себе Ионикэ, а все косится глазом на председателя. Но тот, кажется, не замечает его, склонился к шоферу и дает указания.

— Не знаю, Кондур, свидимся ли еще… — вдруг жалким голосом говорит Ионикэ и кривит губы, чтобы удержаться от слез. Резко поворачивается и идет к машине.

Только теперь Кондур может как следует разглядеть своего гостя. Постарел, сильно сдал Ионикэ, хоть и старается держаться молодцом. Постарел и… как же Кондур не заметил раньше?! Ионикэ прихрамывает, с трудом забирается в машину… Да ведь он тоже с протезом! Война и его не пощадила!

До Кондура доходит, что они и впрямь больше никогда не увидятся. Он тянется вперед, хочет крикнуть вслед гостю что-нибудь хорошее, может быть, просто позвать по имени. Но губы вдруг спеклись, в горле стоит комок…

Машина уходит, скрывается за гребнем холма. Пионеры допевают песню, а Кондур, тяжело ударяя в землю костылем, надвигается прямо на них:

— Я вам покажу утильсырье! Куда дели мою ногу, а?!

Тук-тук! Это он, фронтовой товарищ нашего отца. Снова, стало быть, настала суббота.

— Кто там?.. Сырги? — спрашивает отец, отпирая в потемках дверь.

— Я, Гаврил… Ты дома?

— Дома, — бурчит отец.

— Так я того… пришел.

— Раз пришел, входи.

Мама, как всегда, недовольна.

— Явился ни свет ни заря! — громко говорит она в пространство. — Еще и собаки не пробудились!

Отец словно не слышит.

Мама мгновенно переключается на нас:

— А вы, лежебоки, до каких пор спать собираетесь? Люди уж давно на ногах! Вставать, живо!

И — отцу, который все еще что-то возится в темноте:

— Свет бы, что ли, зажег…

Пока мама покрикивает на нас, а отец нашаривает на стене выключатель, Сырги, его фронтовой друг, терпеливо вытирает ноги за дверями.

— Ладно тебе, — ворчит отец, — подметки протрешь… Входи.

И Сырги входит.

Мы, дети, поднялись мигом. Когда к отцу приходит Сырги, маме нет нужды браться за хворостину, чтобы добудиться нас. Растолкали друг дружку и, разинув рты и болтая голыми ногами, уже сидим на печи.

— Ага! Пристроились воробушки! — мама с досадой хлопает в ладоши. — А дрова кто принесет? А по воду кто сбегает? Лопать небось попросите!

Мама двигается проворно, говорит быстро, и под горячую руку ей лучше не попадаться. Мы разлетаемся в разные стороны — я хватаю ведро, братишка лезет на чердак за мукой. Сырги, фронтовой товарищ отца, все это время переминается в углу у двери и стеснительно покашливает в шапку, которую по обычаю снял и держит в правой руке. Бывает, маме понадобится, например, котелок, стоящий, как на грех, в том же углу, и она идет прямо к нему с таким видом, будто никакого Сырги и нет в доме, а есть просто некое механическое препятствие, которое путается под ногами. Сырги и не думает обижаться, а только чуть подается в сторону, вправо или влево, как, по его разумению, будет лучше, и снова начинает мяться и переступать с ноги на ногу, пока маме не затребуется еще что-нибудь, хотя бы и веселка, и он сделает полшага назад, чтобы она могла без помех взять то, что ей нужно, и, таким образом, окажется в том же углу у двери. Стоит он безмолвным столбом, и только когда мама, хорошенько накричав на нас, заливает в котелок воду для мамалыги, лишь тогда он во второй раз подает голос:

— Что скажешь, Гаврил? Начнем?..

— Начнем, пожалуй, — кивает отец и достает с запечка ножницы и бритву.

— Где сядем? — спрашивает Сырги, хотя прекрасно знает, что с тех пор как он и отец завели обычай подстригать друг друга, в нашем доме всегда приспосабливается для этого дела одна и та же скамеечка в одном и том же месте — чуть левее окна.

Отец, которому, разумеется, тоже нечего особо раздумывать над этим вопросом, тем не менее всякий раз отвечает так, словно ему пришлось долго и мучительно колебаться перед сложным выбором:

— Что скажешь, Сырги, если я посажу тебя здесь, чуть левее окна? Тут посвободнее, и мы никому не будем мешать.

— Как же, как же! — по-девчоночьи частит мама. — Вы бы еще прямо над котелком стриглись!

Однако с той минуты, как у отца в руках оказываются ножницы, маму уже никто не принимает в расчет.

Сырги устанавливает в указанном месте скамеечку и усаживается прочно, надолго.

Отец накидывает ему на плечи полотенце, затыкает концы за ворот, затачивает ножницы на бруске, разминает помазок, взбивает в алюминиевой мыльнице пену… Наконец, в тот самый момент, когда мама бросает в котелок щепоть голубоватой грубой соли, раздаются ритуальные слова: