Николае Есиненку - Деревянная пушка

Кондур еще больше теряется. Он останавливается, что-то мешкает, возится с костылем.

Все растерянны, всем неловко. Председатель багровеет и бросается спасать ситуацию.

— Улыбайся! — свистящим шепотом приказывает он Кондуру. — Улыбайся же!..

Но старики стоят как оцепенелые.

Председатель подталкивает к гостю двух девушек в национальных костюмах:

— Цветы! Цветы вручайте!

Заминка длится, и председателю ничего не остается другого, как спросить Ионикэ самым радушным тоном:

— Вы, я извиняюсь, где были? Я машину посылал…

Гость поднимает саквояж, отряхивает шляпу.

— Что-то не так?.. Мне захотелось пройтись пешком.

— Да-да, воспоминания детства… — председатель старается сохранить на лице улыбку. — Но на дороге я вас не видел.

— Жарко, — объясняет Ионикэ, искоса поглядывая на деда Кондура. — Я подался через лесополосу, там тень. Но это ничего, правда?

Председатель разводит руками: что, мол, взять с иностранца, всегда у них какие-то причуды. Что ж, пора приступать к следующему пункту процедуры.

— Дедушка Кондур, тетушка Ольгуца! — он укоризненно качает головой. — Что же вы стоите? Может быть, пригласите нас к себе?..

— Ой, растерялась! — тетушка Ольгуца краснеет, как в молодости. — Конечно же! Пойдемте, гости дорогие!

Ионикэ Штефырц останавливается как вкопанный:

— Ольгуца! Ты тоже пришла! Ты жива!..

— Кха! — подает голос дед Кондур, получив от председателя легкий тычок. — Добро пожаловать, уважаемый… как тебя… товарищ Ионикэ!

Кто бы мог предполагать, что дед Кондур окажется столь искушенным в обращении с иностранцами? Он до того сдержан, а лучше сказать — заморожен, что председатель считает своим долгом внести в течение приема струйку неофициальности. Он расстегивает еще одну пуговицу на рубашке и молодецки машет рукой:

— Эх, гулять так гулять! Налей-ка и мне, дед Кондур! — Председатель залпом опорожняет стакан и зовет любопытных, толпящихся за дверью и окнами: — Входите, можно! Только, — он в шутку грозит пальцем, — чтобы все было на уровне!

— Да мы только посмотрим на него! — смеется какая-то молодуха. — Не съедим же!

Стол — не стол, а рог изобилия. Тем не менее бабка Ольгуца — видать, расстаралась накануне — приносит все новые и новые блюда. Народ смеется, шутит, один дед Кондур невесел, и не оттого, чтобы он был слишком напуган наставлениями бдительного председателя, а оттого, что ему как-то изнутри неспокойно: почему они, неразлучные друзья детства и юности, сидят и смотрят друг на друга как чужие? Нет, дед не куксится, он ведет себя прилично, подливает гостю вина, накладывает кушанья на тарелку, даже пытается шутить, потом надолго замолкает и вдруг спрашивает — громко и в упор:

— Скажи, Ионикэ, чего тебе не хватало? Зачем ты удрал тогда из нашего села? Погляди, как мы живем! Или хлеб у нас нехорош? Или вино горчит?

— Нет, вино хорошее, Кондур, — качает головой Ионикэ Штефырц.

— Хорошее?! Да такого просто нигде не найдешь!

— Но есть и у меня хорошее вино.

— К черту! — дед сердито стучит костылем об пол: то ли захмелел, то ли другая тому причина. — Зачем же сюда пожаловал? Пил бы свое…

— Я приехал с тобой повидаться, Кондур. Вспомнил и… затосковал.

— Затосковал?! — Кондур вскакивает. — Это с тоски ты стрелял в меня на войне?

— Кондур! — бабка Ольгуца кидается к мужу. Она тем более боится за него, что председатель некстати потерял дар речи и стоит весь побелевший в ожидании международного скандала.

— Шестьдесят пять лет Кондур! — отпихивает жену старик и, злобно щурясь, глядит на гостя. — Стрелял ведь, правда?

— Кондур, постыдись, нельзя так…

— Молчать, баба! — не находит себе места дед. — Стрелял?!

— Все тогда стреляли… — пытается разрядить обстановку кто-то из сидящих за столом, сосед или кум Кондура. — Время такое было, что нельзя не стрелять.

— А ты помалкивай! — обрушивается Кондур на непрошеного миротворца. — Стреляли… только в разные стороны! Это мой дом, и я желаю знать… Ну да ладно… — Он внезапно сникает и начинает разливать вино по стаканам. — Пей, Ионикэ, мне не жалко. Пейте, товарищ председатель: такого вина уже не делают ни у нас, ни у них…

Гость отодвигает стакан ребром ладони:

— Ты спрашивал, Кондур, зачем я бежал отсюда? Сказать тебе?

— А скажи!

— Да ведь я не бежал вовсе! Ты же знаешь, я к деду поехал… они жили на той стороне.

— Ну и что? — не сдается Кондур.

— А то… Граница закрылась, меня мобилизовали, а там и война началась. Но я не бежал.

— А кто бежал? Кто предал? Я?

— Каждый остался там, где его застало время. Я — на том берегу, ты…

— Но ведь ты здесь родился!

— Да, здесь. Разве это моя вина или заслуга?

— Скажи, Ионикэ, — вмешивается бабка Ольгуца, — у тебя жена, дети есть?

— У меня давно внуки, Ольгуца. А жена…

— Умерла?! — ахает какая-то из женщин.

— Что пристали к человеку? — возвышает голос Кондур и поднимает стакан. — Может, ему неохота вспоминать прошлое. Не говори им ничего, Ионикэ!

— Отчего же… могу сказать. Жена меня давно бросила. Но я не жалуюсь, живу один…

— Эх, друг! — на глазах у деда Кондура выступают слезы. — Если б ты тогда не бежал! Если бы…

— Я не бежал! — упрямо повторяет Ионикэ. — Сколько можно объяснять… Подвинься ближе, я расскажу…

— Не надо! — пробуждается от летаргии председатель. — Нечего вам, старикам, шептаться. Лучше пойте!

Все переглядываются. Кондур не верит своим ушам.

— А можно? — переспрашивает он на всякий случай.

— Можно! Песня сближает народы! Чем глупости болтать…

Неизвестно, кто завел песню, но вот уже поют все:

Поют все — и те, кому еще до старости далеко, и те, кому поближе, и заграничный гость. Сам председатель подпевает.

Вдруг дед Кондур обрывает песню:

— Но как, Ионикэ, мог ты в меня стрелять? Ведь первым другом был!.. С фрицами заодно, да?

— А у тебя, Кондур, за что медали? — вспыхивает Ионикэ. — Я-то был другом, а ты? Ольгуца…

— Молчать! — Кондур пытается подняться, но падает на стул.

Песня нарастает, песня заглушает его неправедный гнев:

— Эх, Ионикэ! Остался я без ноги!.. — дед хлопает ладонью по культе. — Узнаёшь Ольгуцу?

— Узнаю, — кивает Ионикэ. — Она почти такая же, как была. Особенно глаза… Не сердитесь, Кондур, я рад за вас. Она тебя любит…

— Четырех гайдуков мне родила! — бахвалится захмелевший дед. — Четырех орлов!