Рейчел Каск - Контур

Утром, когда дети ушли в школу, ко мне заглянула сестра. В ее обществе я всегда немного рассеянна; я как будто должна разыгрывать для нее представление, демонстрировать ей свою жизнь, а не просто позволять той идти своим чередом. Поэтому я и показала сестре торт, который она всё равно бы увидела вечером во время праздника. В этот момент на улице завыла автомобильная сигнализация, и, решив, что это ее машина, — которую она недавно купила и не любила парковать перед моим домом, потому что район у меня якобы не такой спокойный, как у нее, — она в панике выбежала на улицу. Я последовала за ней, поскольку, как я уже сказала, в присутствии сестры я не могу противостоять соблазну смотреть на вещи ее глазами, а не своими собственными, как в детстве не могла противостоять соблазну войти в ее комнату, которая казалась мне во всём лучше моей. Пока мы проверяли, в порядке ли ее машина, — а с ней, конечно, всё было в порядке, — мне вдруг показалось, будто я сбежала из собственной жизни, как когда-то сбегала из своей комнаты; я вдруг с удивительной четкостью осознала, что существование — это тайная боль, внутренняя мука, о которой невозможно поведать другим людям. Они требуют от тебя внимания, но при этом понятия не имеют, что творится у тебя внутри, как в сказке про русалочку, которой приходится ходить босыми ногами по невидимым ножам.

Я стояла рядом с сестрой, которая говорила о своей машине и гадала, отчего могла сработать сигнализация, и чувствовала эту неодолимую боль одиночества; я знала, что признать ее — значит начать видеть жизнь в самом мрачном свете. Иными словами, я знала, что должно произойти что-то ужасное, что оно происходит прямо сейчас, и, когда мы вернулись в дом и обнаружили чавкающую Мими на кухонном столе, по уши в торте, я ни капли не удивилась. Она подняла голову и замерла — с морды у нее свисали шоколадные стружки, — а потом как будто приняла решение: вместо того чтоб спрыгнуть со стола и удрать, она с вызовом посмотрела мне прямо в глаза и по-волчьи накинулась на остатки торта.

Я ринулась через всю кухню и схватила ее за ошейник. На глазах у сестры я сдернула ее со стола на пол и стала бить. Она верещала и вырывалась. Какое-то время мы боролись: я — тяжело дыша и стараясь ударить ее как можно сильнее, она — визжа и извиваясь, пока наконец не выскользнула из ошейника. Она выбежала из кухни, скользя и царапая когтями по кафельному полу, в прихожую, выскочила через открытую входную дверь на улицу и понеслась прочь по тротуару.

Пенелопа сделала паузу и слегка коснулась пальцами висков, потом надавила сильнее.

— Весь день после этого, — продолжила она, — у меня звонил телефон. Мими, как я уже говорила, была очень красивой и запоминающейся собакой, и люди в округе ее хорошо знали, как и мои знакомые в других районах Афин. Мне звонили сказать, что видели, как она убегает. Ее видели всюду: в парке, в торговом центре, у химчистки и у стоматологической клиники, у парикмахерской, у банка, у школы моих детей: она пробежала по всем местам, где мне приходилось с ней гулять, мимо домов друзей и дома преподавателя фортепиано, бассейна и библиотеки, детской площадки и теннисного корта, и всюду, где она попадалась людям на глаза, они сразу набирали мой номер и говорили, что видели ее. Многие пытались ее поймать; кто-то за ней гнался, а мойщик окон даже какое-то время ехал за ней на своем фургоне, но никому она не далась. В конце концов она оказалась на вокзале, где в тот момент с поезда сходил муж моей сестры: он позвонил и сказал, что пытался загнать ее в угол с помощью других пассажиров и охранников, но и от них она ускользнула. Один из охранников получил легкую травму, столкнувшись с багажной тележкой, когда попытался схватить Мими за хвост; кончилось тем, что у них на глазах она убежала по путям неведомо куда.

Пенелопа тяжело выдохнула и умолкла; ее грудь вздымалась и опускалась, а лицо исказилось.

— Об этом я и написала рассказ, — сказала она наконец, — вчера вечером, сидя за кухонным столом, после визита Ставроса с щенком.

Тео сказал, что, похоже, она просто выбрала не ту собаку. У него самого есть мопс, сказал он, и с ним никогда не было никаких проблем.

После этого приготовилась говорить Мариэль. Выглядело это так, будто павлин встряхнул слежавшимися перьями, готовясь раскрыть шикарный веер хвоста. Сегодня она была в светло-вишневом одеянии с высоким горлом, с зачесанными наверх желтоватыми волосами и в черной кружевной мантилье на плечах.

— Однажды я тоже купила своему сыну собаку, — сказала она потрясенным, дрожащим голосом, — когда он был еще совсем маленьким. Он безумно ее любил, но еще щенком ее на улице сбила машина прямо у него на глазах. Он принес ее тельце в квартиру, и я никогда не видела, чтобы кто-то рыдал так сильно. Эта утрата совершенно испортила его характер, — сказала она. — Он вырос холодным и расчетливым, и его волнует только то, что он может получить от жизни. Сама я больше доверяю кошкам, они хотя бы могут позаботиться о своем выживании. Пускай они не обладают такой властью и авторитетом, и существа они по своей сути ревнивые и эгоистичные, но им в то же время свойственны поразительные инстинкты и утонченный вкус.

Мой муж оставил мне наших котов, — продолжала она, — в обмен на кое-какие доколумбовы артефакты, с которыми он ни за что не хотел расставаться, но говорил, что вместе с котами утратил часть себя и ему чуть ли не страшно жить в этом мире без их покровительства. И действительно, с тех пор он принимал не самые удачные решения. Он купил гравюру Климта, которая оказалась поддельной, и сильно вложился в дадаизм, хотя любой мог ему сказать, что интерес публики к этой эпохе прошел безвозвратно. Я же, напротив, не знала, куда деваться от щедрых даров богов; я умудрилась найти на блошином рынке маленький браслет в форме змеи и купила его за пятьдесят центов, а потом его увидел у меня на руке друг моего мужа Артуро, с которым мы случайно встретились на улице. Он отнес его к себе в институт на экспертизу, а когда вернул, сказал, что браслет был найден в микенских гробницах и стоит баснословных денег, — и я уверена, этой информацией он поделился и с моим мужем во время их ежевечерних бесед в баре «Бреттос».

Но коты, как я говорила, существа ревнивые и нетерпимые: к переезду моего возлюбленного ко мне в квартиру они привыкают очень медленно, и хотя он постоянно ухаживает за ними, стоит ему отвернуться, как они совершенно забывают об этом. К несчастью, он неряшливый человек, философ, и его книги и бумаги валяются повсюду, но, хотя красоту моей квартиры не так-то просто испортить, она всё же требует определенного отношения. В ней всё выкрашено в желтый, цвет счастья и солнца, но, как говорит мой возлюбленный, еще и сумасшествия, поэтому он часто испытывает необходимость подняться на крышу и постоять там, концентрируясь на голубом, интеллектуально обогащающем цвете неба. Когда он уходит, я чувствую, как возвращается счастье; я начинаю убирать его книги, — а некоторые из них такие тяжелые, что я еле поднимаю их обеими руками. После недолгой борьбы я уступила ему две полки в моем книжном шкафу, и он любезно согласился на нижние, хотя я знаю, что он предпочел бы верхние. Но до них высоко тянуться, а у него большое собрание работ Юргена Хабермаса, и они тяжелы, как камни, из которых сложены пирамиды. Люди погибали, говорю я своему возлюбленному, возводя эти сооружения с необъятными основаниями и крошечными далекими вершинами; но он отвечает, что Хабермас — это его поле деятельности и в другом ему теперь скитаться не суждено. Человек он или лошадь, спрашиваю я себя, пока он стоит на крыше и смотрит вдаль, и почти с ностальгией вспоминаю кошмарный нрав моего мужа, из-за которого я бегала так быстро, что по ночам всегда спала глубоким сном. Иногда я ухожу к подругам, — сказала она, — и мы вместе плачем и ткем, но потом мой возлюбленный открывает крышку пианино и начинает играть тарантеллу или весь день запекает козленка в вине и гвоздике, и, поддавшись соблазну этих звуков и запахов, я возвращаюсь, поднимаю булыжники Хабермаса и убираю их на место. И вот однажды я прекратила это делать, решив, что не могу больше противиться натиску беспорядка; я покрасила стены в цвет речной воды, сняла свои книги с полок и разбросала где попало, а цветы оставила засыхать в вазах. Он был без ума от счастья и сказал, что это важный шаг. Мы ушли праздновать, а вернувшись, обнаружили в нашей падшей библиотеке обезумевших котов в вихре вырванных страниц — они продолжали терзать корешки своими острыми зубами, а мы стояли и смотрели, и шабли всё еще текло по нашим жилам. Мои романы и тома в тисненой коже остались нетронуты — пострадал только Хабермас: его портрет был выдран с каждого титульного разворота, на обложке «Структурного изменения публичной сферы» остались глубокие следы когтей. В итоге, — сказала она, — мой возлюбленный научился убирать свои книги; но больше он не печет и не трогает пианино, и этим двояким укрощением его характера я обязана котам — а может, и мужу.