Рейчел Каск - Контур

После этого мой сосед сказал одну вещь, которая меня удивила, — продолжала она. — Он признался, что с тех пор, как полгода назад переехал в Афины, он не смог ни капельки продвинуться в изучении греческого. Он старается изо всех сил, даже нанял частного репетитора, который приходит в посольство на два часа каждый день, но не может запомнить ни слова. Как только репетитор уходит, всё выученное вылетает у него из головы: открывая рот в ситуации, когда нужно говорить с людьми — на встрече, в магазине или ресторане, — он обнаруживает огромную пустоту, прерию, раскинувшуюся от губ до затылка. С ним такое случилось впервые в жизни, и он не понимает, его ли это вина, или можно каким-то образом возложить ее на сам язык. Можно смеяться, сказал он, но его прошлый опыт был совершенно другим, поэтому исключать такую возможность он не станет.

Я спросила, как дела с языком обстоят у его жены и детей, — сказала она, — и столкнулись ли они с теми же проблемами. Тогда он признался, что жена с детьми остались в Канаде, где их жизнь уже настолько вошла в колею, что переезд представляется невозможным. У жены работа и друзья; дети не захотели уходить из школ и терять свой круг общения. Впервые их семья оказалась разделена. Он знает, что умолчал об этом поначалу, сказал он, но сам не совсем понимает почему. Он не думал, что мы коснемся этой темы.

Я спросила, — продолжала она, — не приходило ли ему в голову, что его неудачи в изучении греческого могут быть связаны с отсутствием семьи. Дело не обязательно в сентиментальной привязанности — просто тех условий, в которых он всегда достигал успеха, больше нет. Он какое-то время подумал и ответил, что в некоторой степени это действительно так. Хотя, по правде говоря, ему причина видится в том, что он считает греческий бесполезным языком. Это не язык международного общения, в дипломатических кругах все говорят на английском; по большому счету он просто зря тратит время.

По его интонации, — сказала она, — я поняла, что наш разговор окончен. И правда, за оставшиеся полчаса полета мы не сказали друг другу ни слова. Я сидела рядом с этим мужчиной и чувствовала силу его молчания, как будто он делал мне выговор. Хотя он всего-то отказался взять на себя ответственность за свою неудачу и отверг мои попытки найти ей какое-то обоснование, видя, что мне есть что сказать по этому поводу. Словно наши характеры вступили в схватку: его дисциплина против моих эмоций, разделенные только подлокотником. Я ждала, что он задаст мне какой-нибудь вопрос, хотя бы из вежливости, но он молчал, хотя я до этого долго его расспрашивала. Он замкнулся в своем ви́дении жизни, рискуя даже показаться грубым, потому что чувствовал угрозу этому ви́дению.

А сама она сидела и размышляла о собственной вечной привычке объясняться, сказала она, и еще о силе молчания, которое делает понимание между людьми невозможным. В последнее время, после инцидента, — когда объясняться стало сложнее и сами объяснения сделались грубее и суше — даже самые близкие друзья просили ее перестать всё время говорить о нем, как будто своими разговорами она не давала ему уйти в прошлое. Но если люди будут молчать о том, что с ними произошло, разве это не предательство — по крайней мере, того себя, с кем это случилось? Про историю, например, никто не скажет, что о ней не нужно говорить; наоборот, не говорить об истории — значит забывать, а люди больше всего боятся, что их личная история окажется забыта. Сама история невидима, пускай и существуют ее памятники. Возведение памятников — это лишь половина дела; остальное — интерпретация. И всё же есть кое-что похуже забвения, и это — неверная интерпретация, предвзятость, выборочное освещение событий. Правду нужно преподносить: нельзя надеяться, что она преподнесет себя сама, как вот она, например, после инцидента предоставила полиции во всём разбираться, а сама в итоге оказалась не у дел.

Я спросила, не расскажет ли она мне про инцидент, и ее лицо омрачила тревога. Она положила обе руки на шею, где выступали две синие вены.

— Какой-то парень выскочил из кустов, — прогоготала она, — и попытался меня задушить.

Она надеется на мое понимание, добавила она, но, несмотря на всё только что сказанное, она, вообще-то, пытается больше не говорить об инциденте. Больше всего она хочет выявить его суть. В тот день драма стала для нее чем-то реальным, сказала она, перестала существовать только как теория, как внутренняя конструкция, в которой она могла прятаться, чтобы смотреть наружу, на окружающий мир. В каком-то смысле это ее работа выскочила из кустов и напала на нее.

Я ответила, что многие люди в определенный момент сталкиваются с таким ощущением, если не касательно работы, то касательно жизни в целом.

Некоторое время она молча сидела на диване, кивая головой и сложив руки на животе. Затем спросила, когда я уезжаю. Я ответила, что у меня самолет через несколько часов.

— Как жаль, — сказала она. — Вы рады, что возвращаетесь домой?

Наверное, да, ответила я.

Она спросила, что я посоветую ей посмотреть, пока она тут. Она знает, что здесь на каждом шагу памятники мирового культурного наследия, но мысль об этом ее почему-то пугает. Если есть что-то не такое большое, что-то ценное для меня лично, она была бы рада рекомендациям.

Я сказала, что посоветовала бы сходить на Агору и посмотреть на безголовые статуи богинь в колоннаде. Там прохладно и тихо, и от массивных мраморных тел в струящихся одеждах, безликих и безмолвных, на душе удивительно спокойно. Однажды я прожила тут три недели одна с детьми, сказала я, — все рейсы отменили, и мы застряли. Говорили, что в небе огромное облако пепла, хотя его не было видно; люди боялись, что его частицы попадут в турбины. Это напомнило мне, сказала я, об апокалиптических видениях средневековых мистиков, когда нечто незримое безусловно принимается на веру. И вот мы задержались на три недели, но, поскольку нас не должно было тут быть, я чувствовала, будто мы стали невидимками. Все эти дни мы ни с кем не встречались и разговаривали только между собой, хотя у меня в Афинах были друзья, которым я могла позвонить. Но я не звонила — так сильно было чувство невидимости. Мы много времени провели на Агоре, сказала я, которую столько раз захватывали, разрушали и отстраивали заново на протяжении ее истории и наконец, в современную эпоху, восстановили и поддерживают в надлежащем состоянии. Мы научились довольно хорошо там ориентироваться, сказала я.

Вот как, сказала она. Ну, если я хочу еще раз на нее посмотреть и если у меня есть время, то мы могли бы сходить туда вместе. Она не уверена, что сможет найти ее сама. И прогуляться ей бы не помешало — отвлекло бы от мыслей о еде.