Рейчел Каск - Контур

Арис, молодой человек, который накануне рассказывал о трупе собаки, сказал, что, как ему кажется, мы видим в животных чистое отражение человеческого сознания, и в то же время их существование оказывает на людей нравственное воздействие, овеществляя их и ограничивая безопасными рамками. Животные — как рабы, сказал он, или слуги, без которых хозяева начинают чувствовать себя уязвимыми. Они наблюдают за тем, как мы живем; они служат доказательством нашей реальности; через них мы соприкасаемся с собственной историей. В нашем взаимодействии с ними обнажается наша — не их — подлинная сущность. Разумеется, с точки зрения человека, сказал он, самое главное в животном то, что оно не умеет говорить. В его рассказе фигурирует хомяк, который был у него в детстве. Он часто смотрел, как тот бегает в клетке. У него было специальное колесо. Бегал он постоянно — колесо без конца жужжало и жужжало. При этом с места он не двигался. Арис любил своего хомяка и понимал, что если он его любит, то должен освободить. И вот хомяк сбежал, и больше он никогда его не видел.

Георгиу сообщил мне, что, судя по часам, смотреть на которые я теперь не могла, потому что висели они ровно у меня за головой, наше занятие подошло к концу. Он добавил несколько лишних минут в счет времени, что я провела в коридоре: он надеется, я не против этого решения, которое ему пришлось принять в одиночку, чтобы не прерывать нас.

Я поблагодарила его за информацию, а группу — за их рассказы, которые я выслушала с большим удовольствием. Роза достала розовую коробку, перевязанную лентой, и передала мне ее через стол. Это миндальные пирожные, сказала она, которые она испекла сама по рецепту своей бабушки. Я могу забрать их с собой или поделиться со всеми, если хочу. Она испекла по одному на всех членов группы, но, раз Кассандра не пришла, останется одно лишнее. Я развязала ленту и открыла сладко пахнущую коробку. Внутри были одиннадцать маленьких пирожных, аккуратно обернутых белой гофрированной бумагой. Я повернула коробку так, чтоб все сначала посмотрели на старания Розы, а потом передала по кругу. Георгиу сказал, что испытал облегчение, увидев содержимое коробки: он заметил ее еще раньше и переживал, не сидит ли в ней животное.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала женщина, сидевшая на диване в квартире Клелии, когда я вышла из своей спальни в семь утра.

Она ела мед ложкой прямо из банки. Рядом с ней на полу стояли два больших чемодана. Это была изнуренная, бледная кудрявая женщина лет сорока с небольшим, с удивительно длинной шеей и маленькой головой, как у гуся. Ее голос, в котором то и дело ясно слышался гусиный гогот, только усугублял это впечатление. Я отметила светло-зеленый оттенок ее маленьких немигающих глаз без ресниц под тяжелыми черными бровями: она всё время немного щурилась, как будто от света. В квартире было невыносимо жарко. Ей в ее одежде — бархатной куртке винного цвета, рубашке, брюках и громоздких кожаных сапогах — скорее всего, было некомфортно.

— Я только что прилетела из Манчестера, — объяснила она. — Там шел дождь.

Она извинилась за раннее вторжение, но время прилета у нее было такое, что она не могла придумать, куда ей податься, если только не пойти с чемоданами в кафе. Водитель такси помог ей поднять их по лестнице, и хотя бы за это ему спасибо, сказала она, а то все полчаса пути от аэропорта он в деталях пересказывал ей сюжет научно-фантастического романа, который пишет сам, так как она имела глупость сказать ему, что приехала в Афины преподавать писательское мастерство. Он хорошо знал английский, хотя говорил с явным шотландским акцентом: он десять лет проработал водителем такси в Абердине и однажды подвозил писателя Иэна Бэнкса, который, как он сказал, очень его вдохновил. Она пыталась донести до него, что она драматург, но он возражал, что это мелочи. Кстати, меня зовут Энн, сказала она.

Она поднялась, чтобы пожать мне руку, и снова села. Я как будто увидела нас сквозь большие окна дома Клелии: две женщины жмут друг другу руки в семь утра в афинской квартире. Ее рука была бледная и очень худая, а хватка твердая и нервная.

— Славная квартира, — сказала она, оглядываясь по сторонам. — Я не знала, чего ожидать — в таких случаях никогда не знаешь, правда? Я думала, будет что-то безликое. По пути сюда я напомнила себе, что надо рассчитывать на худшее, — и это явно сработало.

Почему-то она ожидала, продолжала она, что ее затолкают в коробку в пыльной унылой многоэтажке, где лают собаки, плачут дети и люди развешивают белье на веревках под подоконниками в десятках метров над землей; она даже представила себе шоссе под окнами, хотя, наверное, просто видела такие места из окон такси и запомнила их, толком в них не вглядываясь. Видимо, она просто ожидала плохого обращения, хотя и не знала почему. Она рада, сказала она, еще раз осматриваясь, что в итоге ее ждал приятный сюрприз.

Она снова запустила ложку в банку и, зачерпнув жидкого стекающего меда, поднесла ее ко рту.

— Прошу прощения, — сказала она. — Если я начинаю есть сахар, я не могу остановиться.

Я сказала, что на кухне есть еда, если она голодна, но она помотала головой.

— Лучше мне об этом не знать, — ответила она. — Попозже я доберусь и туда. В новых местах всегда по-новому, но лучше бывает едва ли.

Тогда я сама пошла на кухню сделать себе кофе. Там было жарко и душно, и я открыла окно. Издалека донесся гул транспорта. Из окна открывался вид на голые, выкрашенные в белый задние стены домов, полностью погруженных в тень. Множество прямоугольных пристроек и сооружений вдавались в пространство между ними и где-то почти соприкасались, словно две части чего-то расколотого пополам. Земля была так далеко внизу, что полностью скрывалась в тенистых глубинах этого узкого белого ущелья из блоков и прямоугольников, где ничего не росло и не двигалось. Солнце, словно кривая сабля, выглядывало из-за края крыш.

— Эта женщина в холле ужасно меня напугала, — сказала Энн, когда я вернулась. — Когда я вошла, я решила, что это вы. — Ее голос снова на мгновение напомнил гогот, и она положила руку на свою длинную шею. — Не люблю иллюзии, — добавила она. — Всё время забываю про их существование.

Я тоже несколько раз ее пугалась, сказала я.

— Я в целом довольно нервная, — сказала Энн. — Как вы, наверное, заметили.

Она спросила меня, как долго я уже здесь, какие из себя студенты и бывала ли я раньше в Афинах. Она не знает, как быть с языковым барьером: писать на неродном языке — достаточно странная затея. Чувствуешь себя виноватой, сказала она, что людям приходится использовать английский и столько терять при переводе: словно заставляешь их уйти из дома и взять с собой только самое необходимое. Но всё же ее привлекает некая чистота этого эксперимента, который дарит столько возможностей для перевоплощения. Освободиться от хлама, душевного и вербального, — манящая перспектива, пока не вспомнишь о чем-то нужном, от чего пришлось отказаться. Она, например, не может шутить на других языках: говоря на английском, она бывает очень даже остроумна, но на испанском, которым она когда-то владела довольно хорошо, — совсем нет. И дело даже не в переводе, по ее мнению, а в адаптации. Личность вынуждена подстраиваться под лингвистические обстоятельства, заново создавать саму себя; это интересная мысль. Беккет как-то написал одно и то же стихотворение, сказала она, на французском и на английском, как будто пытаясь доказать, что из-за двуязычия в нем уживается два разных человека и барьер между языками в корне непреодолим.