Шурд Кёйпер - Бред какой-то! [litres]

Никель вдруг подскочил:

– Я хочу, чтобы меня похоронили вместе с Баксом!

– Договорились, – сказал Донни. – Фил, это записывать необязательно.

– Десять миллионов мы отдадим людям, которых обманул отец Джеки, – добавил Дилан.

– Отлично, – сказал Донни, – это точно надо написать.

– И ты должен пообещать, – сказала я, – что никто больше не погибнет, что бы ни случилось.

– Обещаю, – согласился Донни, – но в письме мы об этом умолчим, иначе план не сработает. Ты все записал, Фил?

– Более-менее, – отозвался Фил. – Отправить обычным способом?

Донни кивнул. Другу в Амстердам, поняла я, а тот распечатает и бросит в почтовый ящик полицейского отделения.

– А что написать про то, как они нам должны ответить? – спросил Фил.

– Пусть дадут объявление в газете: «Финансовый воротила согласен на требования похитителей».

Фил написал письмо на основе своих заметок. Текст был одобрен. Фил вылез наружу, чтобы его отослать.

– Сегодня вечером я больше не приду, – сказал он. – Зайду в участок, посмотрю, что там происходит, как они вас ищут, и подожду ответа. Как что узнаю, вернусь в бункер.

– Окей, – кивнул Донни.

– Чего я никак не пойму, – сказал Дилан, – так это почему Филу можно вылезать, а нам нет?

Хороший вопрос. Что-то тут не то. Минуточку…

– Полицейские видели, как я разговаривал с Филом, – сказал Донни.

– Ну и что?

– Они знают, что Фил пишет об этом деле.

– Почему тогда он должен так мудрено действовать, через друга?..

Погодите.

Сказал Донни.

– Они меня отпустили, по неосторожности, но теперь думают: а откуда взялся тот тип, что он делал на месте происшествия? Надо бы его расспросить. Меня они не найдут, потому что я больше высовываться не собираюсь, но они знают, что я с вами, а Фил спит с твоей матерью, Дилан, это всему острову известно…

– Чего-чего?! – взвился Дилан.

– С чего ты это взял? – возмутился Фил.

– Я собственными глазами видел, как вы вместе залезли в ее палатку, – ответил Донни.

– Но… – начал было Фил.

– Мне наплевать, чем вы там занимались, об этом мне ничего не известно, и – не буду врать – об этом я никому не рассказывал. Я только сообщил, что видел, как вы вдвоем забрались в ее палатку.

– Кому рассказал?

– Почем я знаю, как их зовут? Я на этом острове ни с кем не знаком. Но если я отпущу Дилана и Салли Мо, в полиции подумают: «Смотрите-ка, это же тот парень, чья мать спит с нашим Филом, а вот и его подружка!» – и начнут задавать вопросы. А вы, конечно, расколетесь и все выболтаете.

– Но… – заикнулся было Дилан.

– Но они и Фила про тебя спросят, – сказала я.

– Фил – репортер, – ответил Донни. – Он умеет врать.

Это верно.

– А Бейтела могли видеть на мопеде, – добавил Донни, – так что он тоже останется здесь.

Змею можно поймать, прикончить и выбить ей зубы, но яд, который ей удалось выпрыснуть, продолжит растекаться по миру. Так что Фил ушел, а мы остались в бункере. Целую ночь, а потом еще одну, и еще – глаз я не сомкнула ни на минуту. Спать – только время терять, и делать этого я больше не желаю. Но в бункере моим врагом было время, и убить его можно, только заснув. А заснуть я не могла.

22 июля, среда, 3:17

Все-таки уснула, прямо тут, за столом, с ручкой в руке. Отрубилась на полчаса, не меньше. Проснулась от того, что уронила голову на стол – чуть ручкой в глаз не заехала. На виске ранка, пара капель крови. Пишу дальше. Где бы я ни находилась, я всегда должна писать. Хоть в воздухе, хоть в огне, на воде, на песке – неважно. Обо всем, что я вижу и слышу, о чем думаю. Все это надо записывать. Тогда оно сохранится навеки.

За то время, что мы сидели в бункере, ничего не произошло и никто не произнес ни слова. Еще неделю назад я была невидимкой, могла вылезти наружу, и никто бы не заметил. Но все изменилось. Слишком многое произошло. Я сидела в бункере и не знала, чем себя занять. Дилан начертил на песке шахматную доску и нарвал из пустых пакетов от чипсов ладьи, слонов, коней, ферзей и королей. Крышечки от колы служили пешками. Мы сыграли двадцать партий, и Дилан выиграл все до одной, не поддался мне ни разу. Ужасно мило с его стороны!

А, да, я, видимо, все-таки поспала, совсем чуть-чуть, потому что в субботу утром резко проснулась от того, что в бункер, чертыхаясь, спустился Фил. Дилан лежал рядом, прижавшись ко мне. Как будто кто-то вынул из моей головы сон и переместил его в реальность. Так бережно, что Дилан даже не проснулся.

– Чтоб им всем провалиться! – ругался Фил. – В сегодняшней газете интервью с отцом, а его хотел взять я, это моя история!

Он бросил газету на песок и полез обратно.

– Что ты собираешься делать? – спросил Донни.

– Пойду проверю, соблюдают ли они наши условия, а то еще понаставят завтра на пирсе и в дюнах солдат и полицейских.

– Ты о чем?

– Отец согласен на все. Пришлет выкуп. Ему что один миллион, что десять. До завтра! – Фил стукнулся головой о бетонную притолоку над выходом. – Это моя история, чтоб им провалиться!

Вот такими и должны быть писатели.

Но история эта, конечно, моя.

Донни поднял газету, мигом проглядел статью и заорал:

– Йес! Йес! Йес! Они выполнят все наши требования! Мы богачи!

Маска упала с его лица, зверь вырвался на волю и выпустил когти. Я взяла у него из рук газету и прочла интервью.

– О боже, – сказала я Дилану, – их отец безутешен, смерть сына его подкосила.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Дилан. – У богатеньких во внутреннем кармане пиджака, там, где сердце, припрятаны деньги. Они защищают от горя.

– Я ему верю, – не согласилась я. – Он всегда думал, что он и его семья неуязвимы. Потому что могут себе позволить самых лучших врачей, и самые дорогие больницы, и поездки в Китай, если там врачи получше, и школы, в которых под шведские стенки подкладывают резиновые коврики в метр толщиной. Он думал, что может купить вечную жизнь для всех своих близких. Банкиры любят своих жен и детей так же сильно, как школьные учителя, багермейстеры и старые хиппи.

– И все-таки они сволочи, – ответил Дилан. – Думают: то, что я творю, – плохо, это ежу понятно. Но если этого не сделаю я, сделает кто-то другой, так что лучше не быть лохом и все обтяпать самому.

– Мы думаем иначе, – сказала я, – но кто сказал, что мы правы?

Моя ярость смягчилась. Размякла, как буханка хлеба под дождем.

– Да ты что, Салли Мо! Плохие люди, пережившие клиническую смерть, всегда начинают творить добро. Видят свет в конце тоннеля и меняются к лучшему.

– Допустим. Но они только после болезни осознают, что плохие, или уже раньше об этом знали, а теперь раскаиваются?

– Не знаю. Знаю только, что после клинической смерти ни один хороший человек еще не стал преступником.

– Вот бы вернулся старый-добрый Боженька, – сказала я, – тогда можно было бы внушить людям, что у врат рая их будут судить не по делам, а по мыслям! Вот увидишь – все встало бы на свои места.