Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Впоследствии официантка-бандерша разъяснила молодым инженерам сущность этого хорошо отлаженного механизма. Милиционеров она называла „ребятами”, проституток — „девочками”. Ребята получают на службе всего 90 рублей в месяц. Им надо где-то подзаработать, иначе не проживешь. Девочкам с ближнего завода — тоже. Милиционеры кормятся от проституток и вместе с тем обслуживают их: защищают, возят на своей машине. Очередной дежурный сержант доставляет компанию в лесную избушку и за это получает свой „кусок”, а также выпивку и девочку. Клиент вкладываете это предприятие деньги, девочки — себя, официантка — избушку, а ребята из милиции — автомобиль и горючее. Меняются клиенты, стареют и сходят со сцены девочки, сменяются за рулем сержанты, но устраивающая всех пензенская система „проститутка — милиция” работает безо всякого сбоя годами.

Как же совместить многочисленные эпизоды беззаконного и грубого преследования проституток в СССР с эпизодами, в которых отношения милиционеров и девушек с панели выглядят почти идиллическими? Опрашивая соотечественников из разных городов и республик страны, я смог убедиться, что диапазон отношений между властью и проститутками поразительно широк: от преследования до поощрения, от использования в сугубо личных (мужских) целях до использования в целях политических. В отношениях с девушками за денежки” (выражение это принадлежит поэту-барду Булату Окуджаве) отражается общий стиль советской власти. Стиль этот наиболее точно определил в свое время премьер-министр Республики Индии Джавахарлал Неру. После двух поездок в СССР в 1955-м и 1961-м он заявил, что „не смог бы и дня прожить в стране, где правят не законы, а люд и”. Эта формула Неру открывает главную закономерность социальной жизни Советской России. Закон не играет сколько-нибудь серьезного значения в отношениях администрации и граждан. В каждом случае решающее слово произносит чиновник, который руководствуется не законом, а личными интересами или сиюминутной политической конъюнктурой. По отношению к проституткам это означает следующее.

В Казани, главном городе Татарской АССР, первый секретарь местного комитета партии по каким-то личным семейным обстоятельствам был резко настроен против свободных сексуальных отношений, и по его команде проституток в Татарии нещадно преследовали и изгоняли (данные средины и конца 70-х годов). А в Пензе, где у обкома партии до такого рода вопросов не доходят руки, милицейские чиновники находили в проститутках выгоду для себя. Промысел этот процветал в Пензе в начал? 70-х годов и, очевидно, процветает доныне. Во Владивостоке, в местном Доме офицера несколько раз в неделю происходят танцы, на которых офицеры подбирают для себя проституток. И администрация Дома офицера, и милиция, и чиновники военной комендатуры города-порта знают этих проституток в лицо, но не трогают. Военное командование вместе с руководящими партийными чиновниками из Приморского краевого комитета партии пришли к общему мнению, что проститутки — скорее благо, нежели зло, в городе, набитом военными. Развлекая офицеров и матросов (для этого, кроме Дома офицера, есть танцевальный зал в Доме моряка), девицы отвлекают мужчин от более серьезных мыслей… Такой же произвол царит и в столице. В одном районе Москвы милиция каждую ночь с собаками и фонарями прочесывает кусты в Парке культуры и отдыха имени Горького и в Нескучном саду, изгоняя притаившихся там проституток и их клиентов (такие же акции происходят в Харькове, Киеве и Ереване), а в другом районе — милиционеры в служебной машине развлекаются с вокзальными девушками.

Как это ни покажется странным, преследование проституток в СССР не раз возникало по политическим мотивам. Так в 1957 году незадолго до Шестого Всемирного фестиваля молодежи в Москве, когда в столице Советского Союза ожидали более 30 тысяч иностранцев из 131 страны мира, ЦК партии дал команду очистить город от проституток. Это было необходимо, во-первых, для того, чтобы доказать зарубежным гостям, что в социалистическом обществе продажных женщин попросту не бывает, а во-вторых, — по извечному российскому страху перед контактами русских с иностранцами. „А что как вдруг потаскуха выдаст парню с Берега Слоновой Кости расположение советских ракет дальнего действия…” — шутили в том году москвичи.

Высылка девушек из Москвы началась ранней весной 1957 года и продолжалась до глубокой осени после того, как зарубежные гости уже разъехались. Разбираться, кто прав, а кто виноват, милиция не стала, а высылала подряд всякую, на кого указывали соседи или кто числился в сомнительных. Подозреваемых вызывали в милицейский участок, брали у них паспорта и ставили жирный крест на штемпеле о московской прописке. Это значило, что с этой минуты владелица паспорта не имеет права жить в столице, даже если она родилась в этом городе и тут живут все ее близкие и родные. Девушке приказывали в трехдневный срок поселиться никак не ближе 100 километров от Москвы. Если же она не уезжала, то ее арестовывали за нарушение паспортного режима. Нарушитель паспортного режима — уже преступник, его можно выслать в любое место страны или бросить на год в лагерь. В результате такой операции сотни виноватых и невиновных, честных и бесчестных москвичек оказались на 101-м километре от столицы, а некоторые — значительно дальше.

Известный диссидент Борис Вайль, находившийся в сибирской ссылке, в Красноярском крае, примерно в пяти тысячах километров от Москвы, пишет: „В поселке Чуна жила группа девиц легкого поведения, высланных из Москвы во время знаменитого Всемирного фестиваля молодежи в 1957 году. Причина их высылки из Москвы, как рассказывали, заключалась в их благосклонности к иностранцам. Здесь в Чуне они не работали, промышляли случайной добычей” [97] Борис Вайль. „Особо опасный”. Лондон, 1980, с. 233. . Одесский шофер П., ездивший в те годы в командировку на Алтай, видел этих несчастных в городе Барнауле. „Ссыльные женщины, как голодные собаки, стояли возле городских столовых и кафе в надежде, что кто-нибудь пригласит их пообедать, — рассказывает П. — Жили проститутки в страшном убожестве и нищете и внешний вид их был таков, что они уже не решались подходить к ресторанам, а искали клиентов в столовых”. К этим свидетельствам можно лишь добавить, что сроки и места таких административных ссылок определялись совершенно произвольно, и никакие жалобы жертв 1957 года на допущенную по отношению к ним несправедливость власти к рассмотрению не принимали, ибо то была акция политическая.

Через два года после злополучного Фестиваля молодежи по Москве прокатилась вторая волна гонений на проституток. И снова политическая. Хрущев, находившийся в это время в большой силе, проводил серию социальных преобразований, которые должны были, как тогда писали и говорили, в короткий срок сделать страну процветающей, а граждан — счастливыми. Хрущев не скупился на посулы. Он провозгласил даже в 1962 году, что „нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме”. Не желая отставать от вождя, его окружение также порождало всякого рода социальные прожекты. В частности, друг Хрущева, член ЦК Екатерина Фурцева, занимавшая в 1959 году пост первого секретаря Московского областного комитета партии, обещала в считанные месяцы оздоровить духовную и моральную обстановку в столице. В рамках этой программы она приказала провести в городе массовые облавы на проституток (число их после Фестиваля, очевидно, не слишком убавилось), а захваченных доставлять к ней в кабинет для беседы. В ту политико-романтическую пору предполагалось, очевидно, что беседа с Фурцевой (с самой Фурцевой!) приведет этих цадших ангелов к раскаянию и к началу новой, честной жизни.