Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Тебе надо было это видеть! На его лице отразилась сложносочиненная смесь изумления и ужаса. Наверное, он решил, что я в этой скромной комнатушке изобрел какое-то новое извращение, даже ему доселе неизвестное. Я поднял одну руку и вперил глаза в стену: «Ибо мне вполне ясно, что ты в этой игре настоящий мастер, а женская интуиция подсказывает мне, что в словах и фантазиях нет тебе равных. Видно, они тебе даются лучше всего остального в жизни. Так почему бы мне не встретиться с тобой в твоем лучшем проявлении?»

Он медленно закрыл за собой дверь с пиететом, который испытывают к настоящим безумцам. Я, без сомнения, обретаю авторитет в здешних краях.

По-прежнему ночь. Покоя нет, пишу лежа, сжавшись калачиком, окутанный в непрестанное журчание твоих слов, мыслей и воспоминаний, которые струятся сквозь меня, втекают и вытекают из моего тела, как вода. Бурлящий и ликующий дом Анны, и трое ее братьев, и ее родители с их забавным голландским акцентом в иврите, и бесплатные уроки игры на фортепиано у ее отца: «А сейчас, после Брамса, сыграем «Эдельвейс Глайд» Вандербека во имя мирской радости!» И твоя вечно ревнивая мать, пытавшаяся помешать тебе проводить у них каждую свободную минуту, ее кривая ухмылка, которая всегда как будто торопилась поскорее замести следы своего существования в этом мире. Я даже подумать боюсь, что она говорила, какую темную субстанцию исторгала из своего нутра, когда узнала, что случилось с Йохаем.

И Йохай. Как много Йохая.

Знаешь, после того, как ты рассказала об этих приступах гнева, я начал смотреть на все красивое дважды. Я так решил. Один раз для себя, один – для тебя. Хоть немного компенсировать тебе, в силу моих ограниченных возможностей, ту красоту, которой ты не можешь окружить себя дома и которая – я знаю – необходима тебе, как воздух. И вновь понимаю, насколько я слеп, равнодушен и тороплив, и вновь опасаюсь, что навсегда утратил исконную, естественную страсть к красоте.

Твое имя – я тебе об этом не рассказывал, – я все чаще говорю себе вместо многих других слов: «Мириам». Мириам – это «пойми», и «приди», и «прими меня», и «мне хорошо», и «мне плохо», и «тайна», и «расти», и «тишина», и «твоя грудь», и «твое сердце», и «дышать», и «милосердие».

И все же, вам не хотелось завести еще одного ребенка? Боялись? Вы пытаетесь или хотите целиком и полностью посвятить себя ему? На этот вопрос ты отмалчиваешься, и твои пальцы до сих пор сжаты в кулак.

Правильно, что не написала мне «официальное» название его болезни. Чтобы это название постепенно не заменило собой его имя. Но до какого возраста вы можете оставлять его дома (и как, как вы до сих пор не передали его в интернат)?

Скоро он начнет взрослеть, и вместе с ним возрастут трудности. Я не открываю тебе ничего нового. Он станет гораздо сильнее тебя физически, и что тогда? Как ты будешь справляться с ним во время приступов? Как будете сдерживать его, чтобы он не выбежал на дорогу?

…Я уже знаю, что сложнее всего мне придется, когда у него начнет ломаться голос. А в другом отрывке ты, будто между делом, подчеркнула, что самое красивое в нем – голос. (Только здесь я поставил эти два предложения рядом.)

Просто размышляю, такой филогрош-детеныш.

А может, когда два зрачка соприкасаются вплотную, – как я когда-то мечтал, – текут совершенно иные слезы, нежели те, которые знакомы простому обывателю? Я имею в виду – может, они будут слаще меда и течь будут из какого-то потайного, резервного слезного мешка, о котором нам ничего неизвестно. Единственный в теле орган, который был создан с единственной целью – чтобы его никто никогда за всю жизнь не использовал. Такая печальная шутка Бога, который заранее знал, с кем имеет дело. Потому что, по всей видимости, можно противостоять силе притяжения, но не силе отторжения души, которая вдруг видит так близко, прямо напротив, другую душу, распахнутую настежь. И глаз тут же моргает, выставляя перед воротами души надежный пограничный патруль.

Я так нуждаюсь в тебе, Мириам, прямо сейчас, немедленно! Присядь на кровать рядом со мной, не обращая внимания на голоса вокруг и на запахи. Сосредоточься на мне, сосредоточь меня на себе, погладь меня по лицу – спокойно, без возбуждения, – и скажи: «Яир» —

Раскрой окно настежь. Если ты распахнешь его, то вид будет другим. Исчезнет бильярдная внизу, исчезнут веревки, на которых сушатся потрепанные полотенца и простыни. Мусорные баки, трубы, снующие там крысы. Даже лизол испарится. Ворвется воздух, который ты привезла издали, из Бейт-Зайта. Может, попробуй немного меня рассмешить, почему бы нет – я уже несколько дней даже не улыбался. Скажи мне: «Яир, Яир, с чего начать?» Сделай мне выговор, но на этот раз осторожно: «Ты говоришь о Йохае, спрашиваешь, не хотела ли я еще ребенка, и на одном дыхании просишь тебя развеселить? Да, я знаю, и все же – расскажи мне что-нибудь легкое, не столь важно, что именно…

Не удивляйся, но Йохай тоже смешной. О чем ты говоришь? Да, да, хотя у него и нет «чувства юмора» в обычном понимании, иногда я утешаю себя мыслью о том, что его юмор, возможно, вообще не от мира сего. Но, например, когда он хочет еще одну конфету, зная, что мы не разрешим, то притворяется, будто уходит в свою комнату, и вдруг разворачивается и снова вбегает в кухню. И выражение лица у него при этом немного «заячье», почти хулиганское… И тогда возникает своего рода иллюзия, будто его потайной, иной юмор на мгновение встретился с нашим.

Или эта проблема с обувью. А что с обувью? Ты не помнишь? Не помню. Но я же тебе рассказывала!» Да, но никогда не рассказывала в Тель-Авиве, когда я лежу на этой кровати, облепленной жвачной резинкой. Расскажи. «По дому он всегда ходит босой, зимой и летом. Потому что, как только его обувают, он тут же выбегает из дома, невзирая ни на какие уговоры. А если я или Амос, забывшись, обуваем его до того, как полностью оденем, он вылетает на улицу, как неуправляемая ракета, иногда полуголым. Из-за этого я, как ты знаешь, называю его «мальчиком в сапогах-скороходах» —

Но ты сейчас нуждаешься в совершенно ином юморе, не правда ли? Расскажу-ка я тебе какую-нибудь ерунду. А что, ты иногда пишешь такую ерунду, что волосы дыбом встают… Давай, давай вместе посмеемся надо мной: да будет тебе известно, что я постоянно устраиваю миру экзамены? Например, если первым на улице мне повстречается мужчина, значит, следующее твое письмо меня чуточку разочарует.

Взгляни на меня – я играю в «верю – не верю». И все же это приносит некоторое облегчение. Не понимаю, каким именно образом. Даже то, что я просто пропускаю твою речь сквозь себя, уже меня успокаивает. И радует. Будто лечебное снадобье струится в моем теле. Не прекращай. Не прекращайся.