Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Вот и все. Это случилось. Как всегда, в какой-то момент его голова безвольно падает, глаза подергиваются мутной пленкой, и мое сердце замирает. Но сегодня его всего лишь сморила усталость, слава богу.

Стоит ли мне рассказать тебе все? Стоит ли? Ты бы хотел пройтись со мной по всем моим будничным делам?

Как странно, мы никогда не говорили о таких вещах.

Сначала нужно вытащить его из ванны. Это только кажется легкой задачей. На деле его тело будто вбирает в себя всю воду и всю мою усталость. Я поднимаю Йохая и вытираю, а он, уже почти заснув, обмякает на мне, распространяя запах персика. Я несу его в комнату. Он очень тяжелый; вообще он тоненький, но отличается какой-то особой тяжестью – мне кажется, это тяжесть его внутренностей. Я надеваю на него подгузники, потому что у меня нет сил мыть его еще раз этой ночью. Погоди —

Когда я вышла на улицу, чтобы развесить свежее белье, воздух опять наполнился туманом. Мой сад превратился в бальный зал для призраков, и, несмотря на холод, я не могла уйти. Я вдохнула этот воздух и танцевала вокруг кипарисов с мокрой наволочкой и мужской пижамой в руках. Скажи мне (ты заметил, что мы идеальная пара? Я всегда говорю: «Скажи мне», а ты говоришь: «Слушай»), как на тебя влияет такая удивительная погода? Эта долгая засуха – чувствуешь ли ты ее тоже, эту тревожность внутреннего космоса? Все эти дни я хожу с каким-то непрестанным сжимающим сердце предчувствием близящегося хаоса: надвигается какое-то огромное недоразумение… И как долго это сможет длиться, прежде чем —

Вот я читаю в утренних газетах, что раввины призывают нас поститься, чтобы призвать дождь, чтобы он благословил нас своим приходом (хотя я только что развесила сушиться белье).

Слышишь? Это соседская новорожденная дочка, я рассказывала тебе о ней. Она плачет день и ночь. Огромные глаза и губы-вишни – и эти бесконечные рыдания. Ей уже полтора месяца, а сага с выбором имени для нее все никак не кончится. Я иногда думаю, что именно из-за этого она так много плачет. Соседи через день заходят, чтобы посоветоваться со мной. Интересно, почему, разве я эксперт в детях или в именах? И приносят очередной список. Я слушаю, высказываю свое мнение, и они радуются – а потом какая-нибудь бабушка или тетка всегда оказывается недовольна. И это уже начинает меня угнетать. Меня угнетает не то, что они обращаются за советом, а то, что одна маленькая девочка уже так долго живет в этом мире без имени. Это неправильно (возможно, оттого и запаздывает дождь).

…Вся эта моя болтливость из-за усталости. Я уже сижу с последней чашкой чая на сегодня. По ошибке чуть было не налила чашку для тебя. Обнимаю чашку, над которой поднимается пар. По какой-то причине в последние дни я не переношу запах кофе. Видимо, ты привносишь в мою жизнь достаточно кофеина. За сегодня у меня накопилось столько маленьких и больших мыслей, которыми я хочу с тобой поделиться. Даже сейчас рука тянется к стопке бумаги и конвертам, но я не стану писать тебе. Я решила, Яир, что не буду писать тебе, пока ты не ответишь на мое последнее письмо. От тебя требуется помочь мне сохранить достоинство.

Решительная, нетерпеливая часть моей души сразу задает вопрос: почему бы мне не записать эти мысли просто для себя? Почему в этом мне чудится такая фальшь? (И эгоцентризм? Занятие для хозяйки салона Викторианской эпохи?) Почему бы мне не начать вести что-то вроде «дневника» – только для меня, чтобы я могла снять с себя бремя молчания, бремя собственных ожиданий? Неужели я этого не заслуживаю? И разве я сама не могу быть адресатом?

Мое сердце сжимается от одной этой мысли; подступает боль разлуки со старыми надеждами. А еще есть обещание, данное мною тебе: отдавать то, что ты во мне пробудил, только тебе. Такова эта мысль на вкус. Вот, наконец-то, подъезжает Амос.

Бывают такие дни, когда даже плавание не помогает мне очиститься. Пришлось остановиться и вылезти после пяти кругов. Будто гири привязали к моим запястьям и щиколоткам. Я шла от бассейна домой, в эту странную погоду, между большими шарами сухих колючек перекати-поля и деревьями, которые кажутся все более голыми и отчаявшимися. Как обычно, наибольшее действие на меня оказывает запах – эта сухая горечь, поднимающаяся от земли. Большие улитки уже должны были выползти в это время года. Но где же они? А еще мое сердце болит за нарцисс, который только расцвел и вот уже тускнеет и угасает. Ромашки достигли своего расцвета на этой неделе, даже в местах, которые были абсолютно безжизненны в это же время в прошлом году. Ковры из них разрослись диким, почти возмутительным и вульгарным цветом. Мне даже пришлось остановиться, чтобы решить, хочу ли я обойти их или проплыть через их море.

На середине пути я была вынуждена остановиться и сесть посередине дороги. Ибо внезапно меня едва не убила мысль о том, что, возможно, я не осмелилась желать со всей силой своего существа?

Нет (нет, НЕТ)! Я желала очень, очень сильно. Всего несколько раз в жизни я позволяла себе так чего-то желать.

Уже ноябрь. Еще одна важная веха, отмеченная мной в календаре, миновала. Где ты? Что ты делаешь с этой сердечной болью? Я знаю, ты страдаешь не меньше, чем я, возможно, даже больше; потому что сейчас мы оба объединились против тебя. Так что, конечно, мой первый порыв – прийти тебе на помощь, написать письмо утешения, быть тебе матерью и сестрой.

Но я играла эту роль уже слишком много раз в своей жизни, а с тобой осмелилась пожелать чего-то другого, как ты знаешь.

Точно знаешь? Ты вообще понял это? Мое сердце замирает – понял ли ты мое желание, мой голод? Эту страстную жажду, желание сблизиться с кем-то – прежде всего, с мужчиной, который осмелился бы не только снять с меня одежду, но и заглянуть внутрь меня, чтобы мы вместе увидели, из чего я сделана.

Ведь там я не просто голая. Я – во всей своей наготе.

Как странно. Сейчас для меня сложнее всего отпустить это желание. О нем кричит каждая клеточка моего тела.

…А еще они изменили номера телефонов в Иерусалиме, и помимо обычной неразберихи меня снедает еще и личная печаль из-за того, что «бюрократы» нарушили некую эстетическую гармонию моего прежнего индекса.

Но меня утешает тот факт, что тебе добавили кругляшок шестерки вначале.

Полчетвертого утра. Что стряслось? Почему ты меня разбудил? Что за внезапное чувство?

Продолжается до сих пор. Ясный внутренний зов, не проходящий, даже когда я пишу. Наоборот. Словно сигнализация моего тела, постоянно в состоянии боевой готовности.

Но почему я вообще испытываю какие-то «чувства» к тебе, совсем как раньше? Ведь я так в тебе ошибалась.

Я все еще стараюсь не уступать натиску злости – злости на тебя. Злости на обиду, которая растет час от часу, даже прямо сейчас. Я пыталась понять почему. Но мне трудно поверить в такую причину твоего жестокого исчезновения: неужели и правда все дело в том, что ты чувствовал, как «оскверняешь» меня во время той моей поездки в Тель-Авив, когда я отправилась искать тебя?