Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Но внезапно осознание того, чего у меня нет, обострилось. Оно требует так много внимания, оно почти неудержимо. Оно внезапно ожило. И что же с ним будет? Что мне с ним делать?

Как же радостно писать, когда происходит такое: только что заходила молодая пара, наши соседи справа. Они принесли мне огромный букет и сердечно поблагодарили, потому что наконец-то сошлись на том, как назвать их дочку с вишневыми губками – Мириам.

Мне и в голову не приходило предложить им это имя. Я так счастлива. В этом мире будет жить прелестная девочка, названная в честь меня. И еще мне приносит облегчение моя тайная сделка с дождем.

21:30. Какой беспорядок! С чего начать? По полу разбросаны листы и игрушки, горшки, вилки, подушки, одежда, и повсюду раскиданы стулья. А еще сотни кусочков мозаики. Бог знает, сколько времени у меня уйдет на то, чтобы их разобрать. Весь день я работала с ним над мозаикой с Винни-Пухом. В двухлетнем возрасте он бы собрал ее за несколько секунд. К четырем годам это занимало у него полтора часа. А сегодня он провел за ней весь день, пока окончательно не вышел из себя. Я его понимаю. Еще одна минута, и я начну приводить дом в порядок. Мне нужно расслабиться, послушать музыку и сделать пару записей. Скажи мне, сколько раз за день ты чувствуешь укол в своем сердце, думая о том, чего никогда мне не напишешь? Вот как сейчас.

Еще одна вещь, о которой я тебе почти не рассказывала, – каким ребенком он был до болезни. Почему-то я не могу говорить об этом ни с кем, даже с Амосом. Он был таким счастливым и сообразительным ребенком, очаровательным и с чувством юмора. Мы потеряли его за считаные недели и месяцы. Он был таким разговорчивым ребенком, у него был большой словарный запас, и он перечитал все книги для детей его возраста. Я читала ему одну сказку с утра, другую в полдень и две-три вечером (иногда из-за этого подготовка ко сну длилась два часа). Мы вели такие задушевные беседы. Ты никогда не видал двухлетнего ребенка с таким открытым, светлым разумом. Где-то у нас хранится видеозапись с его второго дня рождения. У меня не хватает духу ее смотреть: на ней он танцует, смеется и вместе с нами разыгрывает сценки из книжки «Малиновый сок». Но уже меньше чем через три месяца болезнь обрушилась на него со всей силой. Даже речь стала покидать его. У нас на глазах он терял слово за словом, но ничем не могли помочь; ни мы, ни доктора. Он пытался найти слова, как человек, уверенный, что положил в карман предмет, который внезапно испарился. Впервые у меня получается так писать об этом; я могу вспоминать об этом отстраненно, не умирая при этом. Тогда я сидела с ним и учила слова. Вечером он еще мог их вспомнить, а утром уже нет. Однажды в приступе ярости (моей) я провела целую ночь, перечеркивая в книгах проклятые слова, предавшие его.

Помню, что немногие оставшиеся слова смотрели на меня как лица людей, кричащих от ужаса из окон в ночи.

Когда исчезли слова, еще несколько месяцев с ним оставалось пять-шесть песен. Песни ушли последними. В конце концов осталась одна – «Песня сирени». Меня тоже начали покидать слова. Я называла каждое дерево просто деревом. Каждый цветок просто цветком. Помнишь, ты рассказывал мне, как сжималось твое сердце, когда Идо научился произносить слово «свет», утратив для себя все бесконечное многообразие света, существующего в мире? Тогда я подумала, что мне придется расстаться с тобой в тот же миг – чувство, которое ты, сам того не зная, пробудил во мне этой невинной ошибкой, было нестерпимо. И не смогла разорвать нашу связь – скорее всего, по той же причине.

Я рассказывала тебе так мало. Большей частью потому, что хотела слышать тебя. Я жаждала тебя, всеми силами стремилась понять и расшифровать. И изо всех сил я отказываюсь верить своей обиде, которая вгрызается в меня, твердя: стоило мне захотеть, чтобы ты прислушался ко мне, по-настоящему выслушал мою историю, историю, с тобой никак не связанную, как ты исчез.

Как бы мне хотелось написать тебе самое что ни на есть простое, элементарное письмо, недвусмысленное и неопровержимое, как математическая формула или ария Моцарта. Аксиому о тебе и обо мне, о самых хрупких, ранимых и болезненных моментах желания. Но уже почти десять часов, и скоро я буду не одна, а я не хочу, чтобы меня видели в таком состоянии. Прошу тебя, я все еще пытаюсь понять, найти логическое объяснение тому, что с тобой стряслось. Как после того, что зародилось между нами, ты в состоянии переносить нашу разлуку. Не знаю, что и думать. Иногда мне кажется, что ты боишься или злишься из-за того, что я «рассказала» Амосу о тебе. Меня оскорбляет сама мысль, что это может быть настоящей причиной. Но, возможно, тебе кажется, что я выдала тебя.

Я надеюсь, что ты хотя бы в одном мне веришь: мне ни на секунду не пришло в голову поведать ему о сути наших отношений. Ты же не подозреваешь меня в таком?

Как думаешь, почему я не смогла бы рассказать ему о том, что до сих пор волнует мое сердце, – о том, что незнакомый человек увидел во мне нечто, так —

И вот я снова злюсь. Я уже обещала себе, что не буду. Если ты даже этого не способен понять, у нас с тобой нет будущего. То есть, если Амос и любит во мне что-то, то это та же черта, которая заставила меня принять твое предложение! Именно то, что любит во мне Амос, и подтолкнуло меня ответить тебе! В этом вся суть, что здесь непонятного? Он любит во мне именно ту женщину, которая ответила тебе на первое письмо. Та же самая женщина приняла его предложение и принимала его таким, какой он есть, снова и снова, и каждый раз она открывала в нем что-то новое и еще более дорогое. Что же во мне любить, если не ее? И как ты можешь любить меня, если не хочешь увидеть, как она расцветает и распускается во мне? Она есть суть моей жизни.

На секунду я вся сжалась от мысли, что в эту секунду ты, даже не читая моего письма, улыбнулся, ухмыльнулся сам себе.

Ты ведь не ухмыльнулся? Невозможно так ухмыляться где бы то ни было в мире, когда, прямо сейчас, Барбара Бонней исполняет этот мотет. Вслушайся, приди, возрадуйся вместе с ней – ты же чувствуешь это? Каждая нота, написанная этим человеком, звучит так, будто она сыграна на нервах, настроенных в особой, его собственной, тональности. Под эту музыку можно танцевать, не двигаясь, или двигаться как сомнамбула – как те два эмбриона в твоем сне.

Впрочем, не думай, что я неуязвима перед голосами, рассказывающими истории о тебе и об Амосе. Все эти перемигивания за моей спиной, эти стоны доброжелателей, уверенных, что в моей голове расшатались крепежи – крепежи, завинченные до упора.

У меня горит лицо. Даже ладони покраснели. Надеюсь, у меня еще выдастся минутка наедине с собой, потому что я обязана это сказать – в конце концов, хотя бы самой себе (я ведь еще и адрес, слышишь меня? Я тот адрес, по которому отправляется это письмо!).