Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

(Хотя у меня только что появилась мысль о том, что бы я могла тебе купить. Что-то, что можно без опаски принести домой: хлеб, масло, сыр, молоко…)

Быть может, оттого, что ты уже пытался – на мой взгляд, без особого успеха – написать в Тель-Авиве мой «дневник», мне сложно записывать собственные мысли, те, что циркулируют внутри меня самой. Как будто бы эхо следует за каждым словом, и я не могу решить: Это приятно? Это неприятно? (но-но-но…?) Непонятно, что приятно.

Бэмби, Уильям и Кедем разлеглись вокруг меня. Они так выросли за последнее время, заполонили собой все пространство – в доме почти не осталось места для людей. Не хочешь собаку? Увидишь, как обрадуется Идо.

Я рассказывала тебе, почему Амос купил их для меня. Но сейчас становится все яснее, что они остались неприкаянными сиротами, даже когда подросли, и мне всегда жаль, что им досталась я в качестве мате —

Ты обязан узнать, что только что произошло: у нас отключили свет. Непроглядная тьма. Прислушиваясь к суматохе снаружи, я понимаю, что, видимо, свет отключили во всем поселке. Но сегодня утром я зажгла свечу в память о своем отце (что странно: это первая годовщина его смерти, на которую не выпал дождь); огарок этой свечи сейчас озаряет для меня дом… Джесси Норман остановилась на середине «Дидоны и Энея» [34] Американская оперная и джазовая певица (1945–2019), исполнявшая в том числе композиции из оперы «Дидона и Эней». . Холодильник отключился. И часы. И обогреватель. Все эти маленькие привычные удобства перестали работать. Только свеча моего отца горит.

Я не рассказывала, что он был нашим домашним электриком – у него были золотые руки (он всегда говорил мне: «Тебе не нужны мозги, чтобы быть электриком, – тебе нужно везение). Когда я училась в университете в Иерусалиме, он обычно приезжал из Тель-Авива специально, чтобы починить все в моей квартире, он не позволял мне даже самостоятельно заменить лампочку. Думаю, он не особо верил в мое везение.

Не припомню, когда я в последний раз писала при свече. Все сразу преображается, ты чувствуешь, будто пишешь иначе – пером и чернилами.

Мой драгоценный Яир,

Помнишь, как в Тель-Авиве ты написал письмо, в котором я предлагала вместе добраться до самых истоков – туда, где ты сам мог бы стать другой версией меня?

Знаешь, чего я действительно хочу?

Точно не того, чтобы ты стал мной, вовсе нет. Скорее, я бы хотела, чтобы ты задержался в том месте, в том источнике возможностей. Не слишком долго, всего лишь на мгновение, прежде чем решить, кто ты на самом деле, кем ты станешь – мной или собой.

И когда решишь стать собой – а ты, конечно, так и сделаешь, – тебе покажется бессмысленным не быть собой в полной мере («меня» вот больше чем достаточно).

Но, прежде чем отделиться от меня, задержись на мгновение на этом воображаемом перекрестке между нами.

В этом промедлении, в этом замешательстве – надеюсь, ты понимаешь – в них целый мир.

У меня есть еще одно заветное желание (тебе позволено загадать три): я надеюсь, умоляю, чтобы при всем этом мы – вместе, в заветных уголках души – всегда немножечко оплакивали тот факт, что каждый из нас выбрал остаться лишь самим собой.

(Вот, в этот момент мигнул огонек папиной свечи. Даже он это подтверждает.)

…После, когда вновь зажегся свет, я начала мыть посуду и ощутила приближение какой-то «вести». В смятении я стала бродить по дому, заглядывала в каждое окно, но никого не видела. Я включила радио и послушала образовательную программу об астрономии. Какой-то эксперт сказал: «Чем важнее событие, тем меньше его вероятность».

Я сразу записала это, прямо мокрыми после мытья посуды руками. Не то чтобы я действительно поняла, но твердо знала, что в этой фразе зашифровано нечто важное!

Все будет хорошо. Я в этом уверена.

Не знаю почему и не ищу объяснения. Все будет хорошо. Все сложится наилучшим образом. Может, оттого, что в воздухе стоял запах только что пролившегося дождя, три собаки подняли головы, а я услышала, как шепчет и насвистывает сад. Несколько недель назад ты сказал, что ощущаешь меня «в трех разных частях тела». Я сейчас ощущаю тебя в более чем трех – по последним подсчетам, в пяти.

Удивительно то, что я ощущаю тебя тем местом, которое я считала уже полностью отмершим, перекрытым шрамом.

(Чтобы немного себя «отрезвить», я сразу отмотала все назад и перечитала несколько «избранных мест» из твоих тель-авивских писем.)

И что же? Мы провели вместе всего три дня в этой «одной-единственной поездке, которую сумели устроить для себя»? Жадина. Какой ты ужасный, невозможный скряга.

Почему бы тебе не побаловать нас спокойствием и тягучестью времени, растянувшегося на целую бесконечность? Почему ты не осмелился вообразить ситуацию (разумеется, выдуманную от начала и до конца), в которой, к примеру, мы – пусть даже ненадолго – живем вместе, в одном доме? Представил бы себе какой-нибудь обычный, банальный ужин вдвоем на нашей кухне?

Пламя огненного меча обращающегося. Я уже говорила тебе – это ты. Ты. Пламя, меч и непрестанное вращение. Ты поставил этот меч напротив каждого входа в Рай, чтобы, не дай бог, никогда не вернуться туда. Как бы мне хотелось узнать, за какой такой ужасный, постыдный грех тебя изгнали. Дело было в том, что ты сделал ? Или в том, чем ты был ? Тебя было слишком много или слишком мало?

И слишком много, и слишком мало, но никогда столько, сколько нужно. Наверное, в этом и заключалось твое главное «предательство»: ты не соответствовал их представлениям о том, «сколько нужно».

Я верю всем сердцем, что существует место – возможно, совсем не райское – где мы сможем быть вместе. Возможно, в «реальности» это место будет не больше булавочной головки (из-за очевидных ограничений), но для нас с тобой раскинутся его просторы, и в нем ты сможешь быть всем, чем на самом деле являешься.

И только в одном я еще не уверена, и от этого слабеют мои руки. Быть может, ты просто не способен поверить, что где-то в мире существует место, где ты сможешь быть собой и где ты будешь любим.

(Ведь если это действительно так, то ты никогда, никогда не поверишь, что кто-то сможет по-настоящему тебя полюбить.)

Я и сама не отличаюсь геройским поведением. Стоило мне написать «наша кухня», как я тут же испугалась, и вот уже несколько часов у меня сосет под ложечкой, – как будто я подписалась под каким-то богохульством.

Впрочем, я не могу согласиться с тобой – с тем, как ты собственноручно оскопляешь свое воображение, когда думаешь обо мне (или пишешь, или фантазируешь обо мне). Ибо это наше воображение создало нас друг для друга, и как сталось, что ты сам (ты!) не можешь понять, до какой степени воображение – это и есть наш прах, наша косточка-луз…