Сара Кроссан - Ириска [litres]

Осень – пора каштанов.

Падают, трескаются,

стряхивают скорлупу:

снаружи твердую,

а внутри словно бархат.

Я просила Келли-Энн пойти со мной в парк, мечтала:

вот соберу огромную сумку каштанов,

отнесу их в школу,

похвастаюсь.

Папа поднялся с дивана.

– И я подышу свежим воздухом.

Келли-Энн просияла;

это было еще до того,

как он начал плохо с ней обращаться.

Я тоже была довольна.

Мы редко где-то бывали вместе —

только если ему хотелось.

Как-то ездили все втроем на базу

за краской

и один раз обедали в китайском

ресторане.

Мы отправились в парк. Моросило немного.

На зеленой траве хорошо было видно

коричневые каштаны.

Я побежала вперед —

добывать еду!

Быстро наполнила сумку

шоколадно-коричневыми шариками,

но хотелось все больше

и больше

и больше,

я ползала под деревьями, залезала под колючие кусты.

Под кустами

росла крапива,

а я не заметила, как вдруг стало покалывать

руки, колени —

все сильнее.

Я старалась добыть побольше каштанов!

Но крапива такая кусачая.

Руки болели.

– Бедняжка, – сказала Келли-Энн,

размяла листья щавеля, обернула мне руки.

Папа засмеялся:

– Даже я заметил крапиву.

А ты, как первоклашка, ничего не видела, кроме каштанов.

Мне было одиннадцать.

В двенадцать

мне уже было неинтересно,

что в сентябре собирают каштаны.

А в тринадцать я говорила

всем, кто каштанами хвастался:

«Тоже мне, сокровище!

Ерундой занимаешься.

Выброси!»

Папа воспитывал меня:

Взрослей!

Быстрей!

Замолчи!

Не будь младенцем!

Не ной!

Хватит стонать!

Веди себя соответственно возрасту.

Веди себя как взрослая.

Не лей крокодиловы слезы.

Как будто

быть ребенком – это большая проблема

и мне

ее нужно решить.

Давно, когда я была маленькая,

папа решил, что влюблен

в одну женщину по имени Кэрол,

и она переехала к нам

вместе с сыном.

Кэрол и Ли

жили у нас с папой

несколько месяцев.

Сначала все было хорошо.

Кэрол пекла пироги и булочки.

Ли вел себя тихо.

Затем почему-то Кэрол перестала печь булочки,

почему-то кричала на Ли, а он начинал плакать.

Ли был старше меня —

наверное, лет восемь.

Я видела, как он ревет. Ну и что?

А он разозлился и ударил меня.

– Это ты виновата, – сказал.

– Она не хотела дочку.

Ты ей не нравишься.

Ли не врал. Это было нетрудно заметить

(я наблюдала за Кэрол):

Она не укладывала меня спать,

не стирала мне школьную форму.

Сердито смотрела на меня,

иногда и на папу!

Но однажды они уехали —

Кэрол и Ли.

Мы жили без них, как раньше.

Сделали вид, что их тут и не было.

Что нам и так хорошо.

А вот с Келли-Энн – все совсем по-другому.

Как притвориться, что она никогда не жила с нами —

мы оба ее любили.

После ее ухода все стало хуже. Хотя казалось, что хуже некуда.

Вот что значит – потеря.

Может быть, папа не мог это вынести? Как после мамы?

Но я же не виновата?

Что у папы все так?

Порой сомневаюсь – у меня и вправду была мама?

Ее добрые руки, улыбка?

Это правда – она так тосковала по мне,

так хотела, чтобы я родилась

и жила?

Бывают минуты – я вижу себя

глазами отца:

Одно беспокойство.

Никчемная.

Хорошо бы

куда-нибудь делась.

– Элли, не нужно себя винить. В жизни случается всякое, —

говорила мне Келли-Энн

и замолкала —

дома у нас не говорили о маме.

Разве прошлое

может

помешать настоящему?

Молчи не молчи – себя не обманешь,

а тучи

потихоньку сгущались.

И гроза разразилась.

Иначе и быть не могло.

Скандал за скандалом – спектакль одного актера.

Папа блистал: гневные речи, угрозы, внушения.

Наказания на неделю.

Порой сомневаюсь, что у меня и вправду была мама.

Любила свою малышку, вязала ей

ярко-оранжевый джемпер:

рукава, как две маленькие морковки.

Но умерла. Не закончила.

Покинула нас, как только я появилась.

Потому что я появилась.

Я порой забывала, каким может быть отец.

Улыбалась ему, говорила: «Спасибо»,

когда он давал мне деньги на обед

или хвалил за хорошие отметки.

В воскресенье папа мог приготовить цыпленка – для нас с Келли-Энн,

и я забывала, что случилось в субботу вечером.

Или представляла себе – это был вовсе не он,

я ошиблась.

Цеплялась за что-то хорошее, обманывала себя,

потому что…

Не хотела признать, что он и в самом деле такой.

Я порой забывала, каким может быть отец,

и любила его.

Я родилась, и в тот же день она умерла.

Успела принести меня домой – маленький сверточек,

едва начавший дышать,

гусеничка в коконе.

Достала все детские комбинезончики, выбрала лучший

и уложила меня спать в новенькую кроватку.

Долго с любовью и гордостью

глядела на чудо – свою малышку.

Я спала.

Крепко.

А когда открыла глаза,

мамы не было.

И она не вернулась,

хотя я заходилась

от крика.

Ее увезли обратно в больницу

на «Скорой помощи».

Над ней колдовали врачи,

старались спасти мою маму.

Папа позвал соседей, чтобы присмотрели за мной.

Но на следующий день вернулся из больницы Сент-Барта

один:

жена умерла, на руках младенец,

и ему показалось,

что во всем виновата я.

Смотрел на меня и думал:

«Из-за тебя…»

Папа так никогда и не понял, как мне нужна была мама,

родное тепло, нежные руки.

Так никогда и не понял, как я любила маму —

еще изнутри,

до того,

как увидела.

И что он может найти себе другую жену,

а у меня никогда,

никогда!

Не будет другой мамы.

– Ты моя дочка?

Марла стоит в коридоре,

глядит себе на руку – на обручальное

кольцо.

– Я все забываю, – говорит она.

– Будто какая-то дурочка.

Не помню даже дни недели.

Сегодня пятница?

– Нет, – отвечаю . – Понедельник.

– Откуда ты знаешь?

– Ну… Потому что завтра

вторник.

Марла вздыхает.

Я включаю свет в ванной.

– Нет, я не ваша дочка.

Я Ириска.

Вам что-нибудь нужно?

Марла моргает,

в замешательстве водит руками

по бедрам.

– Мне нужно… поспать. Просто как следует выспаться.

Три часа дня.

В киоске на берегу Люси покупает нам