Рейчел Каск - Транзит

Пока он был у нее, она рассказала ему, как научилась разводить этих необычных животных. Она была замужем за бизнесменом, немцем, который по работе часто ездил на Ближний Восток. В какой-то момент им пришлось переехать туда на длительное время; они жили в Омане, где он строил карьеру, а ей без детей и разрешения на работу было просто нечего делать. Ей, судя по всему, было неинтересно играть роль жены, переехавшей ради мужа: вместо этого она проводила время, лежа на пляже и читая романы. Она особенно не предавалась мыслям о своей жизни – о бесцельности такого существования или же о свободе и удовольствии, заключающихся в нем; но однажды, когда она лежала на пляже и читала, перед ее глазами пронеслись странные тени, почти как тени птиц, и она невольно оторвалась от чтения. На фоне прибоя она увидела стаю бегущих собак. Они бежали так тихо, так легко и быстро, что можно было подумать, они ей померещились; но затем, приглядевшись, вдалеке позади них она увидела мужчину – араба в традиционном платье. Пока она наблюдала за ними, араб издал едва слышный звук, и стая собак мгновенно развернулась грациозным полукругом и подбежала к нему. Они сели у его ног, подняв головы, и слушали его, пока он говорил с ними. Эта картина практически безмолвного подчинения и почти мистической эмпатии, которая тем не менее была результатом дисциплины, поразила ее до глубины души: там, на пляже, в слепящую жару, она впервые узнала от араба о природе салюки.

Это охотничьи собаки, продолжил студент, которые стаями следуют за соколом или ястребом, указывающим им путь к добыче. В каждой стае есть два вожака, чья задача – наблюдать за птицей, пока все остальные бегут. Сложность и скорость этого процесса, сказал он, трудно переоценить: стая бежит тихо и безжалостно, как сама смерть, невидимо и неслышно приближаясь к жертве. Следовать неуловимым сигналам ястреба или сокола и одновременно бежать на огромной скорости – задача, требующая больших сил; два вожака работают скоординированно: пока одна собака сконцентрирована на звуках, другая может отдыхать, и наоборот. Эта мысль, что две собаки делят между собой задачу по чтению сигналов птицы, кажется ему очень интересной. Она предполагает, что обладающее сознанием существо может реализовать себя не в одиночестве, но во взаимодействии с другим, таком сложном и согласованном, что можно даже сказать, что оно представляет собой переплетение двух сущностей. Этот образ объединенного существа, которое разбито на два, образ сознания, которое представляет собой не тюрьму собственного восприятия, а скорее нечто более интимное и менее разделенное, общность, которая может родиться из совместного опыта на высшем уровне – в общем, как и немецкую заводчицу, этот образ его покорил, и он готов к тяжелой работе, которая стоит за его воплощением.

Я спросила, удалось ли ему реализовать этот образ со своей собакой, и на какое-то время он замолчал, морщины между его бровями углубились. Он вернулся в Кент с выбранной им собакой, которую они с женой назвали Шеба. Та женщина выдрессировала Шебу безупречно – у них нет с ней никаких проблем, – и каждый день они гуляют с ней два часа, как им и велела заводчица. На прогулке Шебу можно спустить с поводка: она всегда приходит, когда ее зовут, и никогда – или, по крайней мере, не очень часто – не теряет голову, охотясь на местных зайцев или белок. На улице она активна, всегда привлекает внимание и вызывает интерес, но дома становится вялой, будто впадает в оцепенение; она может часами лежать у них на коленях или расстелиться поперек кровати, накрыв их своим шелковистым телом и потянувшись к ним узкой мордочкой с выражением томления или в ожидании ласки – она, как он уже говорил, почти человек. По правде говоря, он знает, что потенциал Шебы, ее великолепие никогда не сможет раскрыться в пригороде Севенокса, где они живут. У него такое ощущение, что они взяли ее – редкое, экзотическое создание – в плен, но не собственными усилиями, а за счет того, что ее долгая история как объекта владения стала ее судьбой и шаг за шагом отдаляла ее от того, кем она являлась. Та женщина, продолжил он, описала ему двух салюки, вместе бросающихся на газель с такой легкостью и гармонией, будто они – ожившая музыка. В Севеноксе, конечно, нет никаких газелей, но он и его жена любят Шебу и заботятся о ней как могут.

Когда он закончил говорить, остальные студенты стали собирать свои книги и бумаги: время нашего семинара истекло. Я пошла к метро и села в поезд. Я договорилась поужинать с мужчиной, с которым была едва знакома. Он взял мой номер телефона у нашего общего друга. Когда я приехала в ресторан, он уже ждал меня там. Он читал книгу, которую спрятал в сумку сразу, как только я подошла, так что я не смогла разглядеть название. Он спросил, как я, и я ответила, что очень устала – устала так, что, наверное, не смогу много говорить. Он отреагировал немного разочарованно и спросил, не хочу ли я повесить пальто. Я сказала, что не буду его снимать: мне холодно. В моем доме работают строители, добавила я. Двери и окна постоянно открыты, а отопление выключено. Дом теперь будто гробница, всюду холод и пыль. Там невозможно есть, спать или работать – там даже некуда сесть. Куда бы я ни посмотрела, я вижу голые скелеты стен и пола, так что дом выглядит уязвимым и негерметичным, как будто всё, от чего эти стены и полы должны были защищать, сейчас может свободно проникнуть внутрь. Мне пришлось одолжить денег на ремонт – этот долг я еще не скоро смогу вернуть, – и даже когда ремонт кончится, я всё равно не уверена, что смогу чувствовать себя там комфортно. И мои дети, добавила я, сейчас не со мной. Я рассказала ему историю о салюки, следующих за ястребом; моя сосредоточенность на детях в данный момент такая же острая и напряженная, хотя я наблюдаю за ними в одиночку. Кроме всего этого, сказала я, этажом ниже живет нечто, воплотившееся в двух человек, хотя я бы их людьми не назвала. Это больше похоже на силу стихийной негативности, которая в чем-то соотносится с созидательной силой. Их ненависть ко мне так чиста, что практически переходит в любовь. Они в некотором роде похожи на злобных родителей, чей дух поселился в моем доме, как беккетовские Нагг и Нелл – в мусорных ящиках. Мои сыновья называют их троллями, сказала я. Мальчики всё еще дети, для них моральный облик ассоциируется с теми или иными персонажами, сказала я, как в сказках, которые мы читали вместе. Они всё еще хотят дать злу название.

На слове «зло» он снял очки и положил их в чехол, лежащий на столе. В очках он был немного похож на сову. И сейчас выглядел как-то совсем иначе.

Недавно я думала о зле, продолжила я, и пришла к заключению, что зло – не продукт воли; оно происходит скорее из подчинения. Зло представляет собой ослабление усилий, отказ от самодисциплины при столкновении с желанием. Это своего рода состояние страсти. Я рассказала ему о Тони и о том, как он спустился к соседям. Тони, я уверена, испугался: разговаривая с троллями, он не мог ни противостоять им, ни контролировать их, но вместо этого вдруг попытался утихомирить их, воспроизводя их же ненависть, а затем решил представить мне свое фиаско как волевое решение и даже героизм. Но часть его, я видела, запомнила то, что тролли говорили обо мне. Я поняла, что сопротивляться злу можно, но, оказывая сопротивление, ты действуешь в одиночку. Ты побеждаешь или проигрываешь, но только как отдельный человек. Ты рискуешь всем, и, пожалуй, сказала я, зло можно победить, только принеся в жертву собственное я. Но проблема в том, что ничто не доставит твоим врагам большего удовольствия.