Рейчел Каск - Транзит

Ему было шесть недель, когда родители усыновили его и дали ему имя, отличное от того, что выбрала для него биологическая мать. Они рассказывали, что, как только они принесли его домой, он начал плакать без остановки. Он плакал день и ночь, так что родители начали уже думать, не совершили ли они ошибку, усыновив ребенка. Он предполагает – если, конечно, приписать волю к жизни двухмесячному ребенку не совсем фантастично, – что именно тогда и перестал плакать. Спустя год они удочерили девочку – она не была его кровной сестрой, – и теперь семья стала полной. Я спросила, какое имя ему дали при рождении. Какое-то время он смотрел на меня широко открытыми беззащитными глазами. Джон, сказал он.

Существует литература об усыновлении, сказал он, и, оглядываясь на свое детство, он представляет его как теоретические главы из этих книг: то, что когда-то было реальностью, сейчас при определенном свете кажется почти игрой, драмой отложенного знания; игрой, в которой у одного завязаны глаза, а все остальные смотрят, как он неуклюже двигается и на ощупь ищет то, что все уже видят и знают. Его сестра очень от него отличалась, была непослушной и своенравной; позже он прочел, что так часто бывает у приемных братьев и сестер: почти неизбежно один растет покладистым, а другой начинает бунтовать. Его бурный подростковый период, его скрытность и желание всем нравиться, его чувства к женщинам, две свадьбы и два последующих развода, даже безымянное чувство, которое он носил в себе, то, что, казалось, определяет его больше всего, – всё это было, по сути дела, предрешено, предопределено еще до того, как произошло. Недавно он обнаружил, что стал отходить от нравственных рамок, которых твердо придерживался всю жизнь, потому что это ощущение предопределенности обессмысливает волевое усилие. Ему понравилось то, что я сказала о пассивности, но в его случае это привело к тому, что он начал смотреть на реальность как на абсурд.

Я заметила, что он ничего не съел, тогда как сама я съела всё, что было передо мной. Когда пришел официант, он отдал ему тарелку, к которой даже не прикоснулся. Они с сестрой, сказал он в ответ на мой вопрос, живут очень разными жизнями, которые тем не менее в чем-то отражают друг друга. Она стюардесса, а он бо́льшую часть своей жизни проводит в самолетах, летая на встречи и конференции по всему миру. Ни она, ни он нигде не чувствуют себя как дома. Как и он, его сестра дважды была замужем и дважды разведена: кроме путешествий, это единственное, в чем они похожи. Но когда они были детьми, они любили друг друга настоящей непосредственной любовью. Он помнил, что в тех редких случаях, когда строгие родители оставляли их дома без присмотра, они ставили пластинку, снимали одежду и танцевали. Они танцевали с упоением, свободно и кричали от смеха. Они прыгали на кроватях, держась за руки. Когда им было шесть или семь, они обещали друг другу, что поженятся, когда вырастут. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

Не пойти ли нам куда-нибудь выпить? – спросил он.

Мы взяли пальто и сумки и вышли из ресторана.

На темной ветреной улице он остановился. Это было здесь, сказал он, прямо здесь: помнишь?

Мы стояли на том же самом месте, где встретились год назад. Я ждала на тротуаре рядом со своей машиной: ее должны были эвакуировать, так как я потеряла ключи. Мужчина, с которым я была в то время, разбил стекло куском бетонного блока, найденным на ближайшей стройке, чтобы достать свою сумку, которая была заперта внутри. Он оставил меня там – опаздывал на важную встречу, – и, хотя я понимала его мотивы, я так и не смогла его простить. Когда стекло разбилось, включилась сигнализация. Три часа я простояла, слушая эти пронзительные звуки. В какой-то момент один знакомый – наш общий друг – вышел из кафе напротив. Он был с другим мужчиной, и, увидев меня, они перешли дорогу, чтобы поговорить со мной. Я рассказала нашему общему другу, что случилось, и помню, что, пока говорила, я всё больше смотрела на его спутника и в конце концов поняла, что обращаюсь к нему. Это был тот мужчина, который стоял теперь передо мной. Я специально выбрал ресторан, признался он, улыбаясь. После этого разговора у машины, сказал он, мы ушли, но как только мы свернули за угол, я остановился и сказал, что нужно вернуться и помочь.

Однако по какой-то причине, сказал он, мы не вернулись. Мне нужно было его уговорить, сказал он. Мне нужно было настоять. Ему понадобился целый год, чтобы дать тем событиям обратный ход. То, что ему никак не удавалось встретить меня снова, было, как он думает, наказанием, равноценным совершенному им преступлению. Но он отбыл свое наказание.

Он потянулся ко мне, и я почувствовала, как его пальцы обхватили мою руку. Его ладонь была крепкой, тяжелой, как отлитая из мрамора рука античной скульптуры. Я посмотрела на нее, и на темный шерстяной рукав его пальто, и на бугристое плечо. По всему телу разлилось чувство облегчения, будто я была пассажиром в машине, которой удалось свернуть прямо перед крутым обрывом.

Фэй, сказал он.

Позже вечером, вернувшись в темный, пахнущий пылью дом, я обнаружила, что Тони положил на брусья изолирующие панели. Они все лежали плотно и герметично. Они с Павлом, наверное, работали допоздна, чтобы всё доделать. В комнатах было тихо, и я ощущала под ногами прочность пола. Я прошла по новой поверхности. Подошла к задней двери, открыла ее и села на ступеньки снаружи. Небо было чистым и звездным. Я села и стала смотреть на точки света, стремящиеся из темноты. Я услышала, как открывается дверь в квартиру на цокольном этаже, а потом раздался шаркающий звук шагов и тяжелое дыхание Паулы. Она подошла к разделявшему нас забору. Она не могла меня видеть, но знала, что я там. Я слышала шелест ее одежды и ее дыхание; она подошла ближе и прижалась лицом к забору.

Ебаная шлюха, сказала она.

В пятницу вечером я поехала на запад от Лондона, чтобы встретиться со своим кузеном Лоуренсом, который недавно расстался с женой Сьюзи и переехал вместе с женщиной, которую звали Элоиз, из загородного дома в Уилтшире в другой, похожий загородный дом в нескольких милях от старого. Эти события вызвали изумление и ужас как среди друзей, так и среди членов семьи, но едва ли отразились на внешней стороне жизни Лоуренса, которая, казалось, протекала так же, как раньше. Новое место, сказал Лоуренс, намного более престижное и живописное, чем старое, ближе к Котсуолдс и пока еще не изуродовано. Лоуренс, Элоиз и двое детей Элоиз теперь живут вместе, а младшая дочь Лоуренса мотается туда-сюда между родителями.

Однажды вечером прошлым летом, стоя в длинных тенях на кухне в старом доме, я с дурным предчувствием сняла трубку и услышала голос Лоуренса, который звучал так, как никогда прежде. В Риме, сказал он, когда я спросила, где он. Фоном я действительно слышала шум города, но мое первоначальное ощущение, что он одинок и вокруг него бесконечные пустые пространства, на которые он смотрит с трепетом и ужасом, так и не покидало меня. Он не ответил, что делает в Риме, и я стала молча слушать его рассказ о том, что он находится на грани развода, так как хочет быть с женщиной, которую, как ему кажется, любит. Этот кризис нарастал уже несколько месяцев, сказал он, но в Риме перешел границы и стал необратим. Эта женщина, Элоиз, с ним в Риме – он там по работе, и она поехала вместе с ним, о чем Сьюзи не знает, – но на прогулку он вышел один, чтобы обо всём подумать. Во время этой прогулки он мне и позвонил. Здесь тридцать восемь градусов, сказал он. Всё кажется каким-то нереальным. Я только что прошел мимо женщины, которая лежала без сознания в грязи. Я не знаю, где я: солнце село, но на улице почему-то не темнеет. Кажется, свет идет из ниоткуда. Как будто время остановилось, сказал он, что, как я полагала, означало, что он совсем запутался и больше не видит будущего.