Рейчел Каск - Транзит

Генриетта посмотрела на нее, ее глаза округлились еще больше, и она медленно повернула голову в сторону детей. Ее губы легонько зашевелились, она будто сказала что-то, но никто не обратил внимания.

– Честно говоря, – сказала женщина в леопардовом платье, отворачиваясь от нее, – даже не знаю, зачем я вообще открываю рот.

Лоуренс сидел с бокалом в руке, откинувшись на диване, положив ногу на ногу и делая вид, что не замечает усилий Элоиз в другом конце комнаты.

– Лоуренс, – сказала Биргит, глядя на него, – иди и помоги ей.

Лоуренс слегка угрожающе улыбнулся.

– Мы договорились, что не будем вмешиваться в их ссоры, – сказал он.

– Но ты не можешь просто оставить ее разбираться с ними в одиночку, – сказала Биргит.

– Если она нарушает нашу договоренность, – сказал Лоуренс, – тогда это ее дело.

Сын Элоиз оторвал ноги от пола и повис на ее платье. Мягкий материал не выдержал, и платье разорвалось спереди, обнажая бледные груди Элоиз в кружевном розовато-лиловом лифчике.

– Кошмар, – пробормотала Биргит, отворачиваясь.

– Пусть сама разбирается, – сказал Лоуренс, поджав губы.

Элоиз торопливо прошла мимо нас на своих высоких каблуках, придерживая платье спереди. Она вернулась спустя несколько минут уже в новом.

– Какое красивое, – сказала женщина в леопардовом платье, пробуя материал на ощупь. – Я видела его раньше?

Как только Элоиз села, Лоуренс встал, будто пытался дистанцироваться от нее, поступая противоположным образом. Он пошел к холодильнику, взял оттуда еще одну бутылку шампанского и начал ее открывать.

– Он гордый, – сказала мне Биргит, наблюдая за ним. – И в каком-то смысле, – добавила она, – он прав. Если они станут сентиментальными по отношению к детям, их отношениям придет конец.

У ее родителей, сказала она, была настоящая любовь: они не теряли интереса друг к другу на протяжении всех лет их совместной жизни, несмотря на то что у них было пятеро детей, таких близких по возрасту, что на семейных фотографиях в альбоме ее мать в течение нескольких лет запечатлена беременной. Они были молодыми родителями, добавила она, и их энергия была неистощима: они ходили с детьми в походы, плавали под парусом, летом жили в маленьких самодельных домиках. Ее родители никогда не ездили отдыхать вдвоем и по каждому семейному поводу устраивали торжество; по вечерам они садились есть с детьми за одним столом, и она даже не может припомнить ни одного ужина без них, а значит, они очень редко ходили вдвоем в ресторан, если вообще когда-то ходили. Мы же с Джонатаном, добавила она, едим в ресторанах почти каждый вечер. Она так рано уходит на работу и так поздно возвращается, что почти никогда не видит, как Элла ест, и тем не менее няня кормит ее правильной едой, согласно указаниям родителей. По правде говоря, сказала Биргит, я избегаю совместных приемов пищи – вместо этого я придумываю, чем заняться в офисе. С того момента, как родилась Элла, по субботам Джонатан стал готовить на обед свинину с картошкой, так как в его семье была такая традиция и он решил возобновить ее ради Эллы.

Но я не очень много ем в обед, сказала она, а Элла очень привередливая в еде, так что Джонатан в основном съедает всё сам.

Ее родители составили меню из блюд, которые дети знали наизусть, как дни недели. Различным этапам ее детства фактически соответствовали сменяющие друг друга вкусы и текстуры и более длительные, медленные повторения времен года, оттенки и чередования летних и зимних блюд, среди которых особо выделялся торт ко дню рождения, неизменный и для каждого из детей свой – пять одних и тех же тортов каждый год. Она родилась летом, и ее торт был большой и многоярусный – с меренгой, ягодами и свежими сливками, лучший из всех. Одна из причин, по которой ей не нравится возвращаться в Швецию, – это еда, которая переполняет ее воспоминаниями, оставляя горький привкус во рту, потому что кажется такой знакомой и одновременно совершенно чужой.

Я спросила, что именно вызывает в ней такой диссонанс, и некоторое время она молчала, трогая пальцем зеленый камень на серебряной цепочке, который, очевидно, подобрала к глазам.

Это правда, сказала она, в какой-то момент, когда ей было двенадцать или тринадцать, что-то изменилось в том, каким образом она участвовала в семейной жизни, что-то такое тонкое и неуловимое, что она даже не могла дать этому название. И всё-таки она очень отчетливо помнит момент, когда произошло это изменение: это случилось по дороге домой из школы в один из обычных, серых, будних дней. Она сошла с тротуара на дорогу и ощутила внезапную дезориентацию, чувство, будто что-то рушится. Она решила подождать, пока это чувство пройдет, но оно не проходило: с ним она вернулась домой, и когда проснулась на следующее утро, оно всё еще было с ней. Она не могла, как она уже говорила, определить его, но одним из его последствий стало то, что с этого дня она стала смотреть на жизнь не изнутри, а со стороны. Она наблюдала за своими родителями, сестрами и братьями, пока они сидели за столом и разговаривали, и, несмотря на то что ужасно хотела снова стать активным участником их разговоров, не могла этого сделать. Должно быть, именно это чувство нереальности заставило ее в какой-то момент начать записывать на пленку разговоры семьи без их ведома. Она клала кассетный проигрыватель, который ей когда-то подарили, на полку рядом с кухонным столом и меняла пленку каждый день. Pодители этого не замечали, но вскоре заметили братья и сестры, и на какое-то время они стали одержимы записями: часами прокручивали кассеты и слушали, как они разговаривают, сидя за обеденным столом. Никого из них особенно не интересовали собственные голоса: они прислушивались к голосам родителей. Иногда они по несколько раз проигрывали какой-то конкретный отрывок разговора между отцом и матерью. Они обстоятельно его анализировали, пытаясь раскрыть каждое возможное значение, прячущееся в их словах. Они пытались, как она сейчас поняла, проникнуть внутрь родительских отношений, и им это никак не удавалось, потому что каждый вечер они делали новые записи и начинали процесс сначала. Они, наверное, прослушали в общей сложности около сотни часов родительских разговоров, и ни разу ни мать, ни отец не сказали ничего такого, что бы приоткрыло тайну их любви хоть на малейшую щелочку.

Я спросила, есть ли у нее всё еще эти кассеты.

Конечно, сказала она. Я оцифровала их несколько лет назад. Оригиналы, подписанные и пронумерованные, хранятся в большом шкафу в моем офисе. Когда мама умерла, сказала она, братья и сестры попросили их вернуть, но я отказалась. Из-за этого мы поругались, добавила она. Это немного грустно. Теперь мы больше не видимся.