Рейчел Каск - Транзит

Я спросила, что они потом делают вместе в такой час.

– Мы смотрим телевизор, – сказала она. – Дело в том, – она наклонилась еще ближе ко мне, – что Сьюзи была очень организованной. Она знала всё из книг о воспитании. У них была целая библиотека. Каждый раз, когда ребенок выкидывал что-то новенькое, она шла и смотрела, что говорится об этом в книге. Некоторые советы, – добавила она, – были довольно-таки викторианскими.

Я вспомнила, как однажды навещала Сьюзи и Лоуренса и, зайдя в дом, обнаружила трех- или четырехлетнюю Анжелику сидящей в одиночестве на нижней ступеньке лестницы. Это ступенька для непослушных, сказала она. Когда я уходила, она всё еще была там.

– Я говорю Лоуренсу: дорогой, нам просто нужно любить их. – Глаза Элоиз повлажнели. – Ведь это правда, не так ли? Детям просто нужна наша любовь.

Я сказала, что не знаю. Для таких, как Лоуренс, подобная любовь неотличима от самопожертвования.

– Я думаю, люди боятся, – сказала Элоиз, – боятся своих собственных детей.

Если это правда, сказала я, то это потому, что они видят в детях целый список своих неудач и проступков.

– А ты не боишься? – спросила она, пристально посмотрев на меня.

Я вдруг начала рассказывать ей историю о том, как однажды осталась дома одна со своими сыновьями. Была зима; стемнело уже после полудня, и мальчики становились неугомонными. Их отца не было, он возвращался из какой-то поездки. Мы ждали его дома. Я вспомнила ощущение напряжения в комнате, которое, казалось, было связано с неопределенностью ситуации, с тем фактом, что мы находились в ожидании. Мальчики всё время спрашивали, когда он вернется, и я тоже периодически поглядывала на часы, с нетерпением ожидая, когда пройдет время. Хотя я знала, что с его приездом ничего не изменится и ничего важного не произойдет. Просто из-за его отсутствия что-то истончалось до такой степени, что могло надломиться, и это было что-то связанное с верой: будто наша способность верить в себя, в наш дом, в нашу семью и в то, кто мы есть, в то, кем мы сами себя считаем, так сильно изнашивалась, что могла окончательно разойтись по швам. Я помню сдавливающее чувство реальности, проступавшее во всех вещах, словно секрет, который я мучительно пыталась сохранить. Я поняла, что не хочу находиться там, в той комнате. Я хотела прогуляться по полям в темноте, или пойти в город с его суетой и блеском, или оказаться где угодно, где необходимость ожидания не лежала бы на мне грудой металла. Я хотела быть свободной. Мальчики начали ругаться и драться, как они это обычно делали. И это тоже сразу показалось формой, которую можно разбить, за пределы которой можно внезапно вырваться одним скачком. Мы были на кухне, и я пыталась приготовить им что-нибудь поесть за длинной каменной стойкой. Мальчики сидели на высоких стульях в другой стороне. Младший сын донимал старшего, упрашивая его с ним поиграть, а старший всё больше и больше раздражался. Я остановилась, собираясь вмешаться в их ссору, и вдруг увидела, как старший сын взял в руки голову младшего и ударил его о стол. Младший упал на пол, по всей видимости потеряв сознание, и старший оставил его лежать там и убежал. Эта демонстрация жестокости, подобной которой никогда еще не было в нашем доме, не просто потрясла меня – она также претворила в жизнь то, что я уже знала, и я решила, что мои дети действовали под воздействием этого знания, они будто были вынуждены совершить что-то, что сами не осознавали и не понимали. Это случилось за год до того, как их отец съехал из дома, но если мне нужно было бы отметить во времени точку, когда наш брак распался, это случилось бы именно тогда, темным вечером в кухне, когда его даже не было рядом.

Элоиз слушала меня понимающе.

– Всё обошлось? – спросила она. – Вы ездили в больницу?

Он был в шоке и очень расстроен, сказала я, на голове выросла большая шишка, но нам не пришлось ехать в больницу.

Какое-то время она молчала, сцепив руки в замок и опустив глаза. На ее пальцах было несколько тонких серебряных колец и большое кольцо с драгоценным камнем, которое Лоуренс подарил ей на помолвку.

– Но ты же не сожалеешь об этом? – спросила она. – Должно быть, это было правильно, иначе ты бы так не поступила.

Я сказала, что у меня нет ответа, потому что я всё еще не знаю, что именно я сделала.

Она задорно улыбнулась и взглянула на меня из-под коротких бледных ресниц. Она собирается познакомить меня со своими холостыми друзьями, сказала она. У нее на примете есть один человек – очень красивый и очень-очень богатый. У него роскошная квартира в Мейфэре – он коллекционер предметов искусства, – а также дом на Лазурном Берегу. Лоуренс, который в этот момент сел возле нас, тяжело вздохнул.

– Ну почему ты всё время пытаешься сосватать Фредди своим подругам? – сказал он. – Он полный болван.

Элоиз надула губы и фыркнула.

– Все эти деньги, – сказала она. – По крайней мере, так от них была бы какая-то польза. Что им зря пропадать.

– Не всех так беспокоят деньги, как тебя, – сказал Лоуренс.

Элоиз, казалось, совсем не задел этот комментарий. Она даже рассмеялась.

– На самом деле они меня не волнуют, – сказала она. – В этом-то и дело.

Лоуренс стал раскладывать гостям фуа-гра с маленькими заварными булочками.

– Что в них? – выкрикнул старший сын Элоиз, зажав одну из булочек между пальцев.

– Костный мозг, – сухо отозвался Лоуренс.

Его невероятно заинтересовала кулинария, сказал он мне, и он стал выращивать в саду редкие травы и овощи, которые непросто найти в местных магазинах. Эта трансформация случилась, когда однажды он сидел в офисе и механически жевал сэндвич с сыром, купленный в магазине: его вдруг осенило, что он мог бы есть что-то намного лучше. Это случилось года полтора назад, сказал он, и у этого осознания возникли интересные последствия – к примеру, после шести месяцев правильного питания он начал периодически испытывать сильное желание съесть тот самый сэндвич с сыром, который заставил его отказаться от бездумного употребления неправильной пищи. Он уже научился к тому времени осознанно подходить к своим побуждениям – он часто не ел совсем, если то, что он хотел, было недоступно, – так что начал действовать автоматически, рассматривая свое желание как каламбур или странность, которую выдумал его теперь более изощренный вкус. Он пошел в тот же магазин и купил тот же сэндвич, и на улице, уже открыв рот, чтобы откусить его, он внезапно почувствовал и вспомнил всё: солодовую пыль на кусочках хлеба, резкий вкус плавленого сыра, густоту и белизну майонеза на листьях салата. У меня буквально текли слюнки, сказал Лоуренс. В эти секунды он вспомнил, каково это – откусить и прожевать сэндвич, проглотить его и почувствовать неясное облегчение, моментально заполняющее организм. Потом, сказал Лоуренс, я положил нетронутый сэндвич обратно в упаковку и выбросил его.