Рейчел Каск - Транзит

Тогда, стоя на улице, он понял, что находится в процессе формирования своих желаний, учится управлять ими осознанно, сказал он; только оказавшись в плену старых импульсов, он осознал, что в конечном счете всё упирается в дисциплину. Другими словами, обед из копченой утки не казался ему таким же соблазнительным, как сэндвич с плавленым сыром. К первому нужно подходить осознанно, а любовь ко второму зависит от подсознания, от потребностей, которые ты никогда не изучал, потому что удовлетворял их простым повторением. Он решил, что станет человеком, который предпочитает копченую утку плавленому сыру, и, решив так, он стал им. Сэндвич с сыром представляет собой не что иное, как комфорт, и когда он посмотрел на это таким образом, ему наконец удалось разворошить этот тайник со змеями.

– Хотя бы змей он не ест, – сказала Элоиз, нежно положив свою маленькую руку на его большую. – Ну или только пока.

– Что это за мир, – сказал Лоуренс, – в котором, чтобы почувствовать комфорт, тебе нужно съесть сэндвич массового производства? Что я за человек такой, неужели я думаю, что это то, чего я заслуживаю?

Он сел и осмотрел комнату, стол, людей, сидящих за ним, как будто в поиске ответа.

Он пришел к выводу, продолжил он, что до определенного момента его жизнью руководила потребность, но не любовь, и как только он начал задавать себе правильные вопросы, всё зашаталось и рухнуло. Но как он уже говорил, на самом деле всё сложнее: люди будут клясться, что им что-то необходимо именно потому, что оно им нравится, или что им нравится то, что им необходимо. Он, к примеру, ощущал такое сильное чувство вины, когда ушел от Сьюзи, что иногда как будто хотел вернуться к ней. Он так привык к ней, что после их расставания остался один на один с потребностью, которая не могла сама удовлетворить себя, потому что круг повторений был разорван. Но он начал понимать: то, что он называл потребностью, на самом деле было чем-то иным, было больше связано с неумеренностью, желанием иметь что-то в неограниченном количестве. И по своей природе этот объект желания не должен был иметь почти никакой ценности, как сыр в сэндвиче, к которому у Лоуренса был свободный и неограниченный доступ. Чтобы желать чего-то получше, необходим самоконтроль, принятие того факта, что у тебя, может, и не будет этого всегда, а даже если будет, ты никогда не сможешь наесться до отказа. Это желание оставляет тебя один на один с собой, сказал он, и теперь он начал видеть свою жизнь как череду попыток слиться с чем-то другим, что находилось вовне, но что можно было впустить внутрь, и на какое-то продолжительное время он даже забывал, что он и Сьюзи – отдельные люди.

– Дорогой, поешь, – настойчиво попросила Элоиз. – Все остальные уже закончили.

Лоуренс взял вилку, наколол на нее кусочек фуа-гра и медленно положил себе в рот.

– Как мальчики? – спросил он меня.

Я сказала, что они на две недели переехали к отцу, пока в доме идут работы. Теперь, когда мы поселились в Лондоне, такие поездки стали возможными.

– Ему уже давно надо было взять на себя ответственность, – сказал Лоуренс хмуро. – Бывший Элоиз такой же. Я не знаю, как им всё сходит с рук. Они не мужчины, – сказал он, неторопливо делая глоток вина. – Они дети.

– Всё не так плохо, – сказала Элоиз, поглаживая его руку.

– Ты мучилась всего лишь год, – сказал он ей. – Не как ты, – сказал он мне.

– Что для тебя было самым жутким? – спросила Элоиз немного взволнованно, сцепив руки в замок на груди.

Я сказала, что точно не знаю – разные вещи были сложными по разным причинам. Был период, сказала я, когда домашние питомцы мальчиков всё время умирали. Сначала кошка, затем оба хомячка, потом еще два хомячка, которых мы купили взамен предыдущих, потом морские свинки, которые жили в клетке в саду и чьи скрюченные тела мне пришлось выкапывать лопатой из травы, в которую они решили зарыться. Не знаю почему, сказала я, но особенно тяжело было справляться с чередой этих смертей и необходимостью избавления от тел в одиночку. Было ощущение, что что-то в доме убивало их, какая-то атмосфера, которую я старалась не замечать или разгонять. Как проклятье, сказала я, которое исполняется способами, которые невозможно предвидеть. Долгое время казалось, что каждая моя попытка, направленная на освобождение, только делает мое поражение всё более осязаемым и неминуемым. Рассуждая о желании и самоконтроле, сказала я, Лоуренс выпустил из виду элемент бессилия, которые люди принимают за судьбу.

– Это была не судьба, – сказал Лоуренс. – Это было так, потому что ты женщина.

Элоиз громко рассмеялась.

– Скажешь тоже. Это просто смешно! – сказала она.

– Ничего хорошего с тобой и не могло произойти, – продолжил Лоуренс невозмутимо, – ты осталась одна с двумя детьми. Он буквально бросил тебя умирать, и их тоже, – добавил он. – Он хотел наказать тебя. Он и не хотел, чтобы тебе было легко.

Всё это, сказал Лоуренс, было местью: как он и говорил, все эти мужчины просто дети. Когда он сказал, что иногда забывал, что он и Сьюзи отдельные люди, он имел в виду, что осознание этого усмирило его гнев по отношению к ней и одновременно позволило ему уйти от нее. После развода он испытывает к ней большее уважение, чем в браке: он ценит ее как мать своей дочери; она знает, что в случае, если у нее возникнут трудности, она всегда может обратиться к нему за помощью, и он, в свою очередь, знает, что она постарается помочь ему.

– У нас хорошо получается быть в разводе, – сказал он. – Единственное, что у нас хорошо получается.

Глядя сейчас на него и Сьюзи, трудно понять, почему их брак стал катастрофой, и всё-таки именно таким он и оказался, чему многие были свидетелями.

– Но вы, – сказал он мне, – вы были последними людьми, с которыми это могло случиться.

Когда наши отношения со Сьюзи вывернулись наизнанку, продолжил он, обнаружилось, что много добрых намерений в нашей созависимости просто не могли реализоваться. В вашем же случае, сказал он мне, всё было наоборот: внутри того, что выглядело хорошо снаружи, оказалась ненависть и жестокость. И при таком сценарии, сказал он, женщина, в общем-то, оказывается в невыгодном положении, точно так же как и в драке.

– Такие, как ты, – сказал он мне, – никогда не признают, что женственность основывается в том числе и на мужском кодексе чести. К примеру, мужчина знает, что женщину бить нельзя. Если этих границ нет, то женщина абсолютно бессильна.

Я сказала, что не уверена, что хочу обладать силой, о которой он говорит. Это старая сила матери – сила неприкосновенности. Я не понимаю, сказала я, по какой причине я не должна брать на себя долю вины за случившееся; я всегда считала, что произошедшее, сколь бы ужасно оно ни было, произошло потому, что я – осознанно или нет – спровоцировала его. Вопрос не в том, считаю ли я свою принадлежность к женскому полу равной своей судьбе; намного важнее научиться читать эту судьбу, увидеть в случившемся формы и закономерности, изучить их правду. Это трудно сделать, если ты всё еще веришь в идентичность, не говоря уже о таких понятиях, как справедливость, честь и месть, и точно так же трудно слушать то, что ты говоришь. Слушая, я выяснила больше, сказала я, чем могла вообразить.