Ася Долина - У него ко мне был Нью-Йорк

Могла ли я мечтать о таком самоощущении в двадцать два года, когда я закончила университет? И ушла наконец-то из родительского дома?

Нет, не могла, потому что я не понимала, кто я и чего я хочу в этой жизни. Помню, мне даже в компаниях трудно было расслабиться.

Появилось ли это ощущение в двадцать четыре года, когда стала мамой? Нет.

Но что-то очень важное начало формироваться именно тогда. Ощущение возраста как богатства. Переход в ответственность, которая может придать силы.

Верь своему возрасту, он ведёт тебя вперёд, каждую минуту ты перестаёшь быть прежней.

Полдень на заднем дворе около трёхэтажного особняка, старого браунстоуна, в недрах ещё вчера бандитского района Бэд-Стай — ох уж этот их стрит-арт и колонки с хип-хопом.

У нас — субботняя тусовка в глубине афроамериканского, пуэрториканского, костариканского и ямайского Бруклина, где из каждого двора несёт острым чили, чуррос, такос. Где запах марихуаны ласково стелется по воздуху, раскалённому до тридцати пяти по Цельсию. Где босые дети плещутся в струях поливалки. Сюда не ступала нога туриста.

Это пикник на бэкъярде у друзей, и мы жарим сосиски и кукурузу на решётке, пьём мексиканский похмельный коктейль с оливками и томатным соком, а в других двориках — соседи, принадлежащие к каким угодно культурам. Мы и сами такие. Русское комьюнити.

А потом мы прислушаемся. Откуда-то справа, через три-четыре забора, через кусты, верёвки с бельём, через скрипящие детские качели, донесётся музыка.

И мы смолкнем. Бережный звук акустической гитары в чьих-то правильных руках и тихий мужской вокал, будто бы шепчущий песню на бразильском. Едва слышная перкуссия.

Босса-нова!

Настоящий живой концерт прямо на точно таком, как наш, маленьком заднем дворе, зажатом между кирпичными особняками. И песни Рио-де-Жанейро, струящиеся сквозь нейборхуд. Вечеринка в стиле «Девушки из Ипанемы», только без дресс-кода и фейсконтроля. Ну и как нам теперь на неё попасть?

Осеняет. Крысками на флейту пойдём на гитарные аккорды. Поднимемся на третий этаж нашего дома, тенями Питера Пэна выскользнем на крышу и, благо браунстоуны в Нью-Йорке стоят вплотную друг к другу тесно, прямо по верху, по крышам, как в Питере, доберёмся до домика бразильцев. Взгляд на их праздник сверху. Они нас даже не заметят.

Они будут слушать своего красивого Карлоса Жобима внизу, во дворе, попивая кайпиринью. Подпевая ему женскими и мужскими тембрами. О нас же, тайных русских гостях их бэкъярд-пати, не узнает никто.

В любой непонятной ситуации надо идти в Метрополитен-оперу, в Мет.

Идти, если тебе внезапно всё опостылело.

Идти, когда хочешь устроить вам двоим праздник.

Идти, если пришло время побыть одной.

Ну, как одной. Наедине с искусством. Наедине с нью-йоркским обществом, которое представлено в опере во всём своём многообразии.

Идти, если ты устала. Это взбодрит. И наполнит. И успокоит.

Бриллианты, декольте. Вечерние платья в пол и костюмы из эксклюзивного текстиля, бабочки, завязанные вручную у самого горла, и духи, про которые хочется спрашивать «what are you wearing?». Красные бархатные кресла, легендарные лампы, поднимающиеся к потолку на третьем звонке, акустика, от которой замирает сердце.

А с другой стороны — билеты по двадцать баксов даже на самые помпезные премьеры и понимание, что, если решишь пойти в Мет в старых дырявых кроссовках и бесформенном пуховике, никто не осудит твой выбор. Всем всё равно.

Я ходила в оперу и в дырявых джинсах, и в спортивном костюме, и действительно — в огромном пуховике, в котором я прошла прямо в зал.

Но приятнее, конечно, было наряжаться. Д. надевал костюм, я выгуливала там платья в пол. Мы были classy. Нам всегда не хватало короткого перерыва, чтобы спокойно выпить просекко, поэтому традицией стало давиться игристым перед началом второго или третьего акта, выпивать его практически залпом.

А когда мы смотрели оперу «Триптих» Пуччини, мы пили просекко залпом в каждом из перерывов, а их там было три плюс сорок минут до начала спектакля. И это, наверное, был лучший из наших походов в Мет, а может, лучшим было наше состояние под конец.

«Триптих» длился до часу ночи, потому что состоял из трёх одноактных опер, в каждой было новое настроение.

«Плащ» — светская трагедия в Париже начала XX века — как маленький любовный триллер.

«Сестра Анжелика» — душераздирающая религиозная драма о монахине, грех которой заключался в том, что она родила внебрачного ребёнка.

И третья, «Джанни Скикки», — фарс, комедия о дележе наследства. Партию самого этого Скикки исполнял тогда Пласидо Доминго. Мы были в восторге, а зал провожал его, как какого-нибудь Пола Маккартни или Стинга. Правда, несколько лет спустя Пласидо Доминго обвинили в харрасменте, и мне пришлось пересмотреть своё отношение к нему. Но пусть воспоминание останется классным.

Мет сотрясался в тот вечер от аплодисментов и улюлюканий. И да, в этой опере на поклонах все визжат, как на рок-концертах.

И мы визжали, наверное, громче всех после своих четырёх бокалов просекко.

А в душе ведь я — москвичка. Лениво поворачиваю баранку, придерживая руль кончиками пальцев. Как грациозно автомобиль въезжает на Чистопрудный бульвар с Покровки. Тополиный пух в открытое окошко, солнечный луч в лицо.

Москвичка урождённая, закоренелая, снобская, как сыр в масле катающаяся, к комфорту привыкшая и по-хозяйски громко командующая. Кто бы знал, каких щелбанов моему высокомерию надаёт Нью-Йорк, но ведь менять оптику полезно.

Ты и сегодня услышишь мой смех на Тверском бульваре, когда спустишься от журфака через Большую Никитскую к памятнику Тимирязеву. Здесь я впервые чувствовала себя свободной в семнадцать лет, куря после лекции по мировой журналистике.

Ты услышишь стук моего сердца на крыше дворца Юсуповых на «Красных Воротах», если сумеешь туда попасть. Там я целовалась с тем, в кого была влюблена, после бессонной ночи на трансовой вечеринке, а он не думал отвечать взаимностью, но всё равно подставлял губы. И этот резкий солнечный луч — в зрачок.

Ты почувствуешь соль моих слёз на улице Костякова на «Тимирязевской». Там я извивалась ужом на сковороде, пытаясь принять удобную позу в семейной жизни, не подозревая ещё тогда, что бывает семейная жизнь, в которой удобная поза не предусмотрена вовсе, и тебе век извиваться в ней в муках, пока не сообразишь соскочить с раскалённого железа.

Ты даже услышишь, что я рычу как тигрица в районе посёлка художников на «Соколе». Там звёздной августовской ночью я, став на три часа хищным животным, родила человеческого детёныша, и трогательная Москва приветствовала меня пшённой роддомовской кашей в тарелке с отбитым краем и кофейным напитком в гранёном стакане.