Ася Долина - У него ко мне был Нью-Йорк

Так много информационного шума вокруг, что мы боимся смотреть на высокое небо с весёлыми овечьими облаками и загадывать желания. Хотеть, хотеть, хотеть от жизни одного, другого, третьего. Многого. Давать по газам.

Вроде любви больше нет, но я смотрю на моего Д., и мне хочется взять его за руку и спрыгнуть со страховочным тросом с какой-нибудь горы немыслимой высоты. Чтобы — адреналином в сердце. Чтобы проснуться от страхов, тревог и сомнений. Любовь всё ещё есть, но ей в XXI веке — другая цена.

Это не мифическая защита слабой женщины сильным мужчиной.

Это диалог и партнёрство. На равных. Или в договоре, который подходит обоим.

Любовь значит не бояться.

Отвыкнуть от постоянного ожидания, что тебе могут причинить боль, и не сожалеть о том, какой властью над собой ты кого-то наделила.

Найти за всеми этими нагромождениями самоанализа и глубокой рефлексии искренний интерес к другому, заботу о другом, ласку, смех, миллионы простых мгновений.

Не бояться смотреть в будущее, пробовать то, чего ты ещё не испытывала.

Я пишу этот текст, слушая океан на Кони-Айленд. Я приезжаю сюда иногда одна, чтобы остановить время и замедлиться.

Всю жизнь мечтала жить возле моря, привыкнуть к тому, что его ветра ласкают кожу.

Видела в поезде пару и не могла отвести взгляд, хотя смотреть в упор в Нью-Йорке не принято, это считается нарушением личного пространства. Но я невольно его нарушала.

Они, морские, песчаные, приземлились напротив на пластиковые оранжевые сиденья сабвэя.

Мы тряслись вместе от Кони-Айленд до самой Таймс-сквер, и их спектакль длился все сорок минут. Они явно хотели друг друга. Они ехали с прогулки у океана. Или из парка старинных аттракционов на конечной станции метро.

Он — южноевропейской, какой-то португальской наружности, длинные волосы, зачёсанные в конский хвост, морщины на лбу и у глаз такие, что видно: он пережил не одну суровую зиму.

И она. Худая и какая-то предельно уязвимая, словно еле на ногах стоящая от эмоций. Вьющиеся тёмные волосы до пояса с седой прядью у макушки. Она тоже была какая-то балканская, черногорская, смуглая, порывистая, им обоим было лет по сорок пять.

И вот ближе к закату они едут на метро домой. А может, и не домой вовсе, а каждый — в свой нью-йоркский мир, из которого удалось улизнуть на эти несколько утренних часов буднего дня. Ласка, притяжение друг ко другу в каждом их движении.

Песок на его ступнях. Кристаллики соли на её локонах. И этот невербальный, неуловимый, никому, кроме них, непонятный тактильный язык — носом к носу, губами к губам, кончиками пальцев — к кончикам пальцев.

Я представляю, как они там, в старом луна-парке на Кони-Айленд, пролезли тайком на аттракцион «Цепочная карусель», и вот он хватает её руку перед полётом. Я вижу, как развевается её разноцветный вязаный шарф, когда качели взмывают в небо. Как они смеются, несясь навстречу ветру в деревянных вагонетках первых нью-йоркских американских горок. Мороженое, надувные шары и воздушный змей на широком песчаном пляже. Её узкие ступни над остывающими к осени водами Атлантики. И лето уже уходит из Нью-Йорка, и они последними приехали на этот шальной и опустевший край города наполнить лёгкие морем.

Но они не были последними. Я тоже сидела на том пляже со своим красным молескином и строчила заметки. Теперь мы возвращаемся в центр города вместе. И я думаю о том, что мы с Д. со стороны тоже выглядим такими же влюблёнными. Я хочу взять его за руку на цепочной карусели.

А впрочем, кто знает, что там между теми двумя незнакомцами из метро?

В случае любви — между ними города и страны, километры музыки, которая нравится обоим.

А в случае нелюбви между ними — ничего. Короткие гудки в телефонной трубке.

Когда я думаю о нелюбви, мне первым делом приходит в голову такой эпизод.

Москва.

Они — опять вместе, после сотого расставания, к тому моменту их абьюзно-созависимый пинг-понг длится уже семь лет, и даже развод позади. Но они почему-то опять прибились друг к другу и оказались в состоянии то ли пары, то ли непары. Они пришли в гости к людям, которые видели их впервые.

На каких таких крючках удерживалась эта связь?

Крючками были кратковременные вспышки любовной эйфории, которыми, как героином, подпитывались долгие периоды депрессивной апатии. Он, когда ему было нужно, называл и считал её женой, а когда ему это не было нужно, называл и считал кем угодно ещё.

Например, стерильная формулировка «мы только родители». Хотя ещё пару часов назад он говорил об их отношениях как о долгой, трудной, но настоящей любви. Что она не должна быть ни с кем больше, что ей никогда нельзя было уйти от него, что их союз со всеми его трудностями был навсегда.

Именем любви люди делают друг с другом страшные вещи.

И вот снова внезапно — полная смена правил игры.

Она никогда не знала, в какой момент, почему, что она сделала не так, поэтому на всякий случай она уже не дышала, но перелом всё равно был неизбежен.

А потом опять — преданность, взаимные обязательства и слова «ну, ты же меня знаешь лучше всех на свете». И вроде всё так безгрешно, чисто по бумагам, фактически — правда. Не придерёшься.

Но такие отношения, в которых тебя заставляют подчиняться взлётам и падениям психики абьюзера, — о, это изощрённая пытка. Психика созависимого растоптана, воля сломлена, а душа — если понимать её как обладание собственным миром и ценностями — выскоблена. Созависимый человек становится собакой, которую можно ударить, а можно засосать прямо в её чёрные собачьи губы, не брезгуя, она ж родная.

Так вот, после стольких лет качелей они опять якобы были вместе, они пришли в гости, они понравились там едва знакомой женщине. Потому что со стороны все ещё выглядели как красивая и молодая семья. С симпатичным ребёнком. Они и жили в тот миг по правилам семьи.

И та едва знакомая женщина сказала: «Какие вы классные! Как вы мне нравитесь! Такая вы офигенная семья».

А он бросил: «Да мы в разводе давно!»

Так легко, так весело и играючи. Он бросил это постороннему человеку. И это была всего лишь правда, ничего кроме правды.

Они правда были в разводе. Проблема была в том, что за две минуты до той реплики они ещё были «семьёй». Переключения из режима в режим участились настолько, что они могли несколько раз меняться прямо в течение одного дня. И тогда, после той реплики, её наконец-то — после семи лет существования в этом режиме — «срубило».

Шёл когда-то в прокате фильм «I Tonya». Там фигуристку ударили по ногам железным прутом. Она всё думала: как это? Получить по ногам железным прутом? Вот в тот момент она, кажется, ощутила удар такой силы. Только по психике.