Ася Долина - У него ко мне был Нью-Йорк

Она, длинная, со своими прямыми волосами и строгим профилем, держит под руку мужчину в полупальто, и они устремляются вглубь Аппер-Уэст-Сайда. Удаляются в тишину ночи, видны только их безмолвные спины. Кто знает, что там между ними?

И машины в такие вечера по Манхэттену почти не ездят, разве что проскользнёт жёлтое такси, пушистые сугробы возле тротуаров, снежинки в свете фонаря.

Но наши с Д. и С. новогодние праздники были не менее запоминающимися. Просто по-другому.

Когда я впервые в жизни готовлю правильный оливье, какой резала когда-то с бабушкой на кухне в квартире на станции метро «Сокол». Хотя мы на станции метро «Хойт» и за окном — вечер в Бруклине.

И мы остаёмся дома в пижамах и затеваем, допустим, шарады. И шампанское, мы специально добыли «Советское», мы даже ездили за ним на Брайтон-Бич. Д. с моей дочерью играет в мишку. Это когда ребёнок садится к нему на спину, как детёныш коалы, и они прыгают и бесятся вместе под рок-н-ролл.

Мгновения, которых в моей жизни не было. Пустоты, которые стали заливаться.

Наблюдая эти наши нью-йоркские Новые года, Дни благодарения, дни рождения, Пасхи и Хануки, которые упорно хотелось проводить только втроём, я вспоминала свои неприкаянные зимы в Москве. Когда накрываешь себя и ребёнка заботой, как одеялом.

Всесильные чары, невидимые никому в эти полярные ночи. Только тебе и твоему ребёнку. Только мамы-воины знают, какова реальная цена материнскому намерению во что бы то ни стало защитить.

Пишу в кофейне на первом этаже нашего дома первого января, пока оно тут у нас не истекло: в Москве давно наступило второе.

В позапрошлой жизни первого января — на следующий день после Нового года — мы ездили всей семьёй к бабушке и дедушке. К родителям мамы.

От той великой жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний. Я же помню запах японского глянцевого календаря, на котором я зачёркивала даты, когда ждала возвращения мамы из командировок, живя у бабушки с дедушкой.

Помню ангину на раскладушке. Как меня мыли «с головой», кормили обедом, укладывали спать в девять и заставляли самой брать книги с полок. Помню, что, когда я пересиживала у них новогодние каникулы, по телику каждое утро в девять показывали советский фильм-сказку — «Марью-искусницу» там или «После дождичка в четверг», «Морозко», и это было настоящим пиршеством, я обводила строку в телевизионной программе.

Был ещё бабушкин туалетный столик и рядом с ним — вечный сладко-свежий запах рассыпчатой розовой пудры, пудра хранилась в тёмно-зелёной малахитовой пудренице. Рядом стоял из того же материала флакон для духов. Под стеклом этого столика лежали фотографии нас всех. Ещё я помню силу напора — почти кипяток — в кране в ванной.

Помню, каким жёстким на ощупь был ковёр на стене. Помню пресный вкус снега во дворе, вкрадчивый шорох старого лифта с двумя загадочными глазоподобными дырками в стене. Холод гранитного подоконника, на котором я сидела, глядя на пятую, восьмую, двенадцатую в жизни кружевную зиму за окном. Белый свет маленькой лампы на кухне по вечерам, сливочное масло и вечный, абсолютно непонятный мне творог в холодильнике…

Вот он, хруст их газет, царапающий звук ножниц, разрезающих бумагу, клей-карандаш на старых фотографиях, бабушкины руки, подписывающие ветхие снимки.

Вот ещё. Огромная доска для резки капусты, появляющаяся откуда-то из недр квартиры строго в январе. Клюкву и морковь помню в банках с белокочанной. Помню, как рано бабушка и дедушка ложились спать и как рано просыпались.

Так вот, первого января…

Первого января мы всей семьёй приезжали к ним в серый каменный дом на «Соколе,» во всех комнатах уже горел свет, бабушка была нарядной, с серьгами в ушах и с укладкой, был накрыт большой стол. Форшмак, тот самый оливье с варёным мясом и яблоком, который повторю только двадцать пять лет спустя в Нью-Йорке. Печень трески с луком и яйцом, сдобный пирог с аккуратной коричневой корочкой, который готовился в железной круглой форме.

Пирожные «картошка».

Дедушка сам их валял руками из песочного печенья, из «Золотого ярлыка», с коньяком внутри. Грецкий орех — на каждом. Они уже тогда были пожилыми и ёлку, большую, живую, как у нас дома, не ставили, но всегда горела гирлянда с маленькими стеклянными игрушками на искусственной ёлочке на шкафу. Привет этой ёлочке от самой красивой ёлки в Нью-Йорке, в Центральной библиотеке!

Всем были приготовлены подарки.

Я, маленькая, задавалась вопросом, как же они вдвоём отмечают сам Новый год, если всё веселье и подарки — первого января. Как же они нас всех ждали…

Теперь понимаю, что — ну, никак почти, чокались советским шампанским, может быть, в 12 часов, звонили по телефону с диском вначале нам и всем знакомым в Москве, а потом и «по межгороду» родным по миру, смотрели обращение президента и спать, им тяжело было так поздно.

Когда я наблюдаю со стороны за нашими домашними праздниками на троих, я удивляюсь, что мы — немного бабушка и дедушка, я стала склонна к их формату.

С тех пор как их обоих нет, первое января опустело и потеряло первоначальный смысл. Похмельный день вне времени. У меня же ёкает. С Новым годом их обоих там на небесах.

Сидела пару дней назад в нашей музыкальной школе и ждала дочку с урока доктора Эстер. Зима — на излёте, но ещё холодно.

Я обычно коротаю время в холле на первом этаже и жду дочь, уткнувшись в экран лэптопа, — мне всегда есть о чём писать.

Главное — не забыть наушники. Ведь в том же холле стоит пианино для «свободного пользования», и на нём почему-то постоянно тренькают именно те ученики, которые абсолютно не умеют играть. Они развлекаются, ожидая другие занятия. Молотить кулаками, ударять локтями или беспощадно долбить по клавишам пальцами. Это территория их свободы и моих персональных мучений, но меня спасают наушники.

А пару дней назад я их как раз и забыла. И ждала испытания для своей нервной системы. Но облака словно нарочно расступились над моей головой, ноющей от усталости к семи вечера. И холл был поразительно пуст и тих. Я слышала, как шелестят клавиши моего компьютера под подушечками пальцев. Как буковки складываются в слова.

И вдруг я оторвала взгляд от текста. Меня отвлекло, вынуло из сосредоточенности. Откуда-то из глубин музыкальной школы тихо лилась мелодия. Которую я никогда раньше не слышала. Настолько чистая и пронзительная, как река, спускающаяся с высоких гор.

Я не успела даже осознать, как мне нравится эта музыка с едва ощутимыми мелизмами, незамысловатая и сильная, как природная стихия, я инстинктивно полностью переключалась на слух. Мне кажется, у меня даже уши поднялись, как у щенка корги.