Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

– Щелку!

Бабушка возвращалась.

– Зачем тебе щелка? Надо спать.

– Нет, – кричал он, – там красная точка!

– Какая точка? – не понимала бабушка.

– Красная, – он вскакивал и шлепал босыми ногами к окну, – вот там, смотри!

Бабушка подходила к окну.

– Я знаю, что это такое, – говорила она. – Там железная дорога, это сигнал для поездов. Это хорошая точка.

– Нет, – продолжал он. – Ты не знаешь! Это плохая точка.

– Давай я задерну штору, и ее не будет видно.

– Не задергивай! – вопил Шуша. – Так хуже. Она может подкрасться.

– Стыдно, – говорила бабушка, – большой мальчик, а боишься какой-то красной точки. Завтра мы пойдем с тобой к железной дороге, и ты увидишь, что это такое.

На следующий день они пошли по Гаврикову переулку к железнодорожному мосту. Было еще недостаточно темно, и красная точка не светилась. Бабушка подвела его к рельсам, там стояла железная коробка, на которой было три стеклянных “глаза”, но ни один не горел.

– Это совсем не то, – недовольно сказал Шуша.

Его пытаются обмануть, думал он. Взрослые все- гда врут, но он не поддастся.

Они постояли около железной коробки минут десять, три “глаза” так и не загорелись, и они пошли домой. Но как ни странно, бабушкин план сработал. То ли красная точка больше не загоралась, то ли он о ней забыл.

Через два года Шуша стал требовать от родителей, чтоб его отдали в суворовское училище. Идея, что армия связана с войной, а война – со смертью, ему в голову не приходила.

– Почему в суворовское? – спрашивали недоумевающие родители.

Он и сам не мог объяснить – почему. В детском саду он был чужим, и его не принимали в игры. А когда он увидел в кино одинаковых марширующих мальчиков, он понял, что там он станет такой, как все, и плохие мальчики не смогут не принять его в игру, потому что все будут делать то, что скажет командир. Все, что было хаотичным, непонятным и пугающим в его душе, приобретет ясность и определенность, как только он начнет маршировать с суворовцами – одинаково постриженными, одинаково одетыми и с одинаковым напряжением смотрящими на трибуны.

Шуша продолжал уговаривать родителей отдать его в суворовское, а те уклончиво отвечали “надо подумать” или “надо сначала закончить второй класс”. В какой-то момент Шуша вспомнил, что есть еще нахимовское училище, но решил, что родителям об этом лучше не говорить. Если попросить родителей о чем-то очень хорошем, а при этом есть что-то немного хуже, они всегда выберут то, что хуже, так уж родители устроены. А если они выберут нахимовское, там придется плавать на кораблях, а корабль может утонуть. Шуша отчетливо представил себе, как он захлебывается в ледяной воде, и на этом несостоявшаяся карьера суворовца-нахимовца оборвалась.

“А мое бегство из страны? – думал Шуша, глядя на ночной город из окна своего 20-го этажа. – Это ведь тоже, по существу, поступление в суворовское училище. Бегство от российского хаоса и непредсказуемости в упорядоченность американского среднего класса. А Джей? Ее брак с Социологом – тоже своего рода суворовское училище, попытка справиться с «колготением души» в его холодной правильности”.

Когда отец сообщил матери, что у Милочки родился ребенок и что он к ней уходит, мать сказала: хорошо, уходи. Тут до отца наконец дошло, что вся их жизнь, все, что с ними было за эти сорок три года: записка “Я тебя люблю”, лекции в институте, ночные провожания, “прошу руки вашей дочери”, копание окопов, эвакуация, поиски поезда на станции “Батраки”, гибель брата, рождение детей, похороны родителей, – все это кончено навсегда. Он выпил тридцать таблеток “Летардила” и лег спать. В пять утра мать почувствовала, что что-то не так, и заглянула к нему в кабинет. Он не отзывался. Тут она заметила пустую упаковку и позвонила в скорую, а сама тем временем пыталась привести его в чувство. Через десять минут он открыл глаза.

– Зачем? – спросила она. – Я же сказала: “Хорошо, уходи”.

– Страшно, – пробормотал он чуть слышно. – Страшно разрушать.

Приехала скорая, и его увезли. Мать позвонила Шуше и сказала, в какой он больнице. Шуша примчался на такси как раз, когда его везли на каталке из реанимации в палату. Отец лежал с закрытыми глазами. Он был смертельно бледен. Шуша провел рукой по его небритой щеке. Отец открыл глаза.

– Произошла ошибка! – сказал он неожиданно твердым голосом. – Выпил не то лекарство.

Роль жертвы его не устраивала.

На следующий день Шуше позвонила мамина подруга Ася.

– Милочка очень страдает, – сказала она. – Ее к нему не пускают, потому что она ему никто. Она написала письмо, но не знает, как ему передать. Ты бываешь в больнице. Сможешь передать?

Шуша был в шоке. Мамина лучшая подруга? Почти член семьи? Он отказался.

Через неделю отца привезли домой. На него было страшно смотреть. В понедельник он собрался на работу. Шуша смотрел из окна, как он, пошатываясь, идет через занесенный снегом скверик. Казалось, сейчас упадет. Шатающейся походкой напомнил Шуше проворовавшегося отца перед самоубийством в фильме “Високосный год”. Шуша схватил пальто и выбежал на улицу.

– Папа! Стой! Что с тобой?

Отец обернулся и долго смотрел на Шушу, как бы не узнавая. Потом на его лице появилась слабая улыбка.

– Если бы ты меня сейчас не догнал, все было бы кончено.

Он достал из кармана упаковку “Летардила” и протянул ее Шуше.

– Спрячь. А лучше выбрось.

Шуша отдал матери. А потом ее похитила Джей.

Он вспомнил день рождения матери, в июне. К этому времени она уже около года находилась в доме для престарелых в калифорнийском городе Плайя дель Рей, “королевский пляж” по-испански. Она окончательно потеряла интерес к жизни и только мечтала, чтобы трудолюбивые медсестры отстали наконец от нее с физиотерапией. В этот день Шуша спросил, не привезти ли ей фотографии родителей и детей.

– Я ничего этого не хочу видеть, – твердо сказала она. – Привези мне шкатулку из моей квартиры. Второй ящик сверху в правой тумбе письменного стола.

– А что там? – спросил он.

Она долго молчала, потом тихо сказала:

– Три упаковки “Летардила”, которые я отобрала у Джей.

Шуша замолчал.

– Если я это сделаю, – сказал он так же тихо, – меня, скорее всего, посадят в тюрьму.

– Нет, нет, – испуганно проговорила Валя. – Не надо. Не привози.

Ей оставалось жить одну неделю. Она постепенно засыпала и однажды утром не проснулась. Где, интересно, теперь эта шкатулка?

Он бросился к неразобранным коробкам и в конце концов нашел шкатулку. “Как написано на сайте ask-a-doctor , барбитурат за сорок лет ослабевает всего лишь процентов на двадцать. Значит, в этой шкатулке еще восемьдесят процентов убойной силы. «Летардил» привозила из Венгрии Агнесса Кун, героическая дочь кровавого злодея, замученного и расстрелянного другими кровавыми злодеями. «Летардил» должен был убить отца, но его сначала спасла мать, потом я. «Летардил» убил Джей, и ее спасти не удалось. Моя жизнь развалилась. Вокруг – никого. Родители и Джей умерли. Алла меня ненавидит. Рикки где-то в Гане. Ее письма и звонки абсолютно непригодны для диалога. Какой может быть ответ на цитату из послания Павла к Евреям? Только цитата из послания Павла к Коринфянам. Может быть, настала моя очередь принять эстафету?”