Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

– Ты же знаешь, что самоубийство – такой же грех, как и убийство, ибо “тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не принадлежите самим себе, ибо вы куплены дорогою ценою…”

Рикки продолжает говорить, а он, не выпуская из одной руки телефона, а из другой шкатулки, идет в ванную, потом медленно, по одной, бросает бело-розовые таблетки в унитаз, спускает воду и внимательно смотрит, как они, кружась, исчезают в пучине.

Рикки все еще говорит…

Он идет по Баковскому лесу. Начало лета. Температура, влажность, запах хвои, неровности тропинки, особенно когда наступаешь на переплетение сосновых корней, сизый цвет покосившегося забора, посвистывающие голоса дроздов, солнечные лучи, проникающие сквозь сосновые и березовые ветки, рисующие на траве импрессионистские пятна, – все это создает ощущение счастья, которого он не испытывал много лет. Навстречу по тропинке идет улыбающийся молодой отец в голубой тенниске и пыльных сандалиях.

– Давай, как у Чехова, – весело говорит отец. – “Здравствуй, отец, здравствуй, сын” – и разошлись.

Он проходит мимо. Шуша бежит за ним:

– Стой! Мне надо спросить. Остановись!

Отец поворачивается и с интересом смотрит на Шушу.

– Я всю жизнь собирался спросить тебя, – говорит Шуша. – Помнишь, ты привез на дачу волейбольный мяч?

Отец смотрит на него с недоумением.

– Мне было пять или шесть, – продолжает Шуша, – ты приехал на дачу и привез мяч. Мы с Диной стали играть с ним на площадке. Мяч куда-то закатился. Мы с тобой пошли его искать. Потом ты вдруг сказал, чтоб я быстро шел домой. Я пошел и стал смотреть через окно террасы. Ты нашел мяч, увидел меня в окне и сердито закричал: “Что ты там делаешь, иди быстро в комнату”. Почему ты тогда рассердился?

Отец внимательно слушает.

– Ничего этого не было, – говорит он мягко. – И никогда не будет. Пойдем.

Он кладет руку Шуше на плечо. Они идут по тропинке через лес. На небольшой полянке освещенная майским солнцем стоит молодая красивая мама. На ней его любимое темно-зеленое платье с желтыми листьями, коса уложена вокруг головы.

– Мама! Мама! Идем с нами!

Они шагают по тропинке втроем…

Теперь Даня, Валя, Джей и Шуша идут пешком с дачи на станцию “Баковка”. У всех в руках тяжелые сумки, а Шуша тащит огромный чемодан с одеждой. Всю последнюю неделю Валя бегала по магазинам, покупая одежду для Джей. Ей уже девять, там, на рижском взморье, будут дети известных людей, надо быть на уровне. Сама Джей не понимает, зачем надо было тратить столько времени и денег на какие- то тряпки, но раз мама хочет, ладно. Ей все равно.

Они садятся на скамейку на перроне под навесом. Валя идет к кассе. К скамейке медленно приближается странно одетая женщина. Приглядевшись, Шуша узнаёт их бывшую домработницу Любовь Семеновну. Она сильно изменилась. Куда делись ее крепдешиновые платья, локоны, яркая губная помада, туфли на высоких каблуках? Сейчас на ней мятый плащ, на голове серый шерстяной платок, на ногах старушечьи боты.

– Как две капли воды… – говорит она, ни к кому не обращаясь, – вылитый отец. А отец его и знать не хочет, денег не дает…

Валя стоит у окошка кассы. Услышав этот монолог, она оборачивается, быстро хватает билеты и сдачу и спешит внутрь вокзала. Шуша и Джей смотрят на Любовь Семеновну с жалостью. Она была веселая, рассказывала истории, как ее любит “мой Вася”, как он пьет шампанское из ее туфли. Даже отец однажды сказал, что она забавная и что он понимает ее Васю. Что с ней случилось, куда она исчезла и кто ей не дает денег?

Даниил сидит молча, не глядя на Любовь Семеновну, и делает странные жевательные движения. Глаза его наливаются кровью. Детям страшно, в таком состоянии он не владеет собой. Сейчас вскочит и столкнет эту женщину под подходящую с оглушительным гудком электричку.

– Скорее, – кричит Валя, выбегая из вокзала, – наш поезд! Скорее!

Они хватают вещи и втискиваются в переполненный вагон. Двери закрываются.

Любовь Семеновна продолжает что-то говорить, ее еще видно, но уже не слышно. Поезд трогается, и только тут Шуша понимает, что чемодан, который он тащил, остался на платформе.

Что делать? Он вспоминает рассказы про честность исландцев, точнее, даже не честность, а их неспособность понять, зачем кому-то может понадобиться чужая вещь. Один чудак оставил на улице в Рейкьявике велосипед и начисто забыл, на какой именно. Долго искал, потом купил новый. Через три года наткнулся на свой велосипед – стоял на том же месте, где он его оставил, ржавый, но нетронутый.

– Я выйду в “Трехгорке”, – быстро говорит он родителям, – вернусь в Баковку. Я кое-что забыл.

Родителям не до него. Они переговариваются остервенелым шепотом.

– Ты забыл мой чемодан? – спрашивает Джей одними губами.

Он кивает.

– Я еду с тобой. Можно?

Эта фраза ему что-то напоминает. Ах, да, Холден Колфилд и его сестра Фиби. Но какой Холден? У Сэлинджера Holden Caulfield – мальчик из богатой еврейской семьи с Парк авеню. У Риты Райт, которую никогда не пускали в Америку, Холден Колфилд – мечтательный тургеневский юноша. У Сэлинджера Phoebe is taking belching lessons, a у Риты Райт Фиби говорит “одна девочка научила меня икать”. А что оставалось делать переводчице? Написать “беру уроки отрыжки”? Нет, Рита Райт was right. А если хочешь узнать, что именно написал Сэлинджер, – поживи пять лет в Нью-Йорке. Желательно на Парк авеню. Увидишь, что все его тексты – еврейская трагикомедия. Шолом-Алейхем с Парк авеню.

Вот Фиби тащит огромный чемодан.

– А на кой черт ты притащила чемодан? – спрашивает Холден.

– Я еду с тобой, – отвечает Фиби. – Можно, да? Возьмешь меня?

– Что-что? – говорит Шуша, обращаясь к Джей. – Нет! Я еду один.

Он проталкивается к выходу, выскакивает в “Трехгорке”, перебегает на противоположную платформу, успевает впрыгнуть в уходящую электричку, выскакивает в Баковке и опять перебегает на противоположную платформу, обегает всю платформу – никаких следов чемодана. Подбегает к кассе:

– Вам случайно не передавали чемодан? Я тут оставил на платформе.

Кассирша смотрит на него как на умалишенного.

“Да… – думает он, – это не Исландия”.

Впрочем, с Холденом случилось то же самое. Он забыл в метро рапиры фехтовальной команды, и нигде не сказано, что кто-то их вернул.

Вот он снова в лесу. На пеньке сидит Сеньор. Читает Paese Sera . В левой руке пачка “Шипки”.

– Вот, кстати, – говорит ему Шуша (стиль общения, усвоенный им от Сеньора, исключает банальные приветствия типа “добрый день”), – ты говорил, что надо отдаваться потоку. А когда вокруг тебя несколько потоков, какому отдаваться?