Оксана Васякина - Рана

Я собрала вещи для долгой поездки: несколько пар носков, несколько трусов, некоторые из них я купила в Волжском после прощания с мамой, джинсы, футболки и льняные брюки с рубашкой. Я совершенно забыла о том, что такое сибирский апрель. Здесь, в Москве уже грело солнце и снега не было всю зиму, его тщательно убирали по ночам снегоуборочные машины, а по утрам – дворники-мигранты. В апреле я уже вовсю ходила в тонком шерстяном пальто и в легких штанах без колгот. Почему-то мне казалось, что в Сибири сейчас так же тепло и бесснежно. В морковную сумку рядом со своими вещами я поставила ящик с маминой урной. Оделась, присела на дорожку и проговорила: ну все, мама, мы едем в Сибирь. Мне хотелось плакать. Ведь я ехала хоронить мать и везла ее с собой. Мне хотелось плакать от неизвестности. После долгих неприятных разговоров с семьей хозяина я нашла новую квартиру через фейсбук и понимала, что сегодня – последний день моего пребывания здесь, в этой обжитой, удобной и привычной квартире. Мать умерла, и я окончательно осиротела, но теперь у меня не было даже собственного места. Мне некуда было возвращаться.

В метро, не снимая с плеч рюкзака, я села на лавочку и ждала поезда. Угол кофра для урны сильно давил мне в спину, но я терпела. Я думала о том, что мне нужны эти боль и дискомфорт, потому что я прохожу очень важный ритуальный путь, который всегда отмечен страданием.

«Аэрофлот», которым я летела в Новосибирск, возит урны с человеческим прахом в грузовом отсеке вместе со всеми негабаритными грузами. Я подошла к стойке регистрации и протянула паспорт. Женщина, даже не посмотрев на меня, начала искать мои данные в компьютере. Мне нужно было ей сказать о своем грузе, и я, прокашлявшись, сказала ей, что везу прах. Женщина по-прежнему не смотрела на меня. Я повторила свое сообщение и начала вскрывать вспотевшими руками синюю пластиковую папку. Я сказала ей, что готова предъявить все документы. Она наконец подняла на меня глаза, сказала, что никаких документов не нужно, и протянула бирку для негабаритного багажа. Она велела, чтобы я поставила сумку в лифт и вернулась к ней.

Я с ужасом пошла к железному лифту. Мне нужно было оставить маму без присмотра. В лифте стояли чехол с громоздким горным велосипедом и огромная переноска для животного. В переноске движения не было. Я знала, что на время полетов животным дают седативное, чтобы они спали, мне стало невыносимо жалко эту невидимую огромную собаку. Она спала и не знала, что полетит в холодном грузовом отсеке. А что, если она проснется раньше времени? Шум, холод, теснота, темнота – вот что она увидит, подумала я, она будет беспомощно и отчаянно лаять. Но ее никто не услышит. Выдержит ли она этот перелет? Но мне стало немного спокойней от того, что мама летит не одна, а с целой спящей собакой. Я опустила морковную сумку за переноской и прошептала туда, в пустоту, что все будет в порядке и мы скоро встретимся.

Меня удивила наивность сотрудницы авиалиний. После опыта в Волгограде, где меня и маму ощупали и под лупой осмотрели документы, я ждала, что в Москве мне устроят строгий допрос. В конце концов, я могла везти взрывчатку, наркотики, да что угодно. Хоть справка о невложении из Волгоградского крематория и выглядела как липовая бумажка, на ней все же стояли печать и подпись. Она подтверждала то, что в урне с прахом нет инородных веществ и объектов. Странно, подумала я, что наркоторговцы и террористы до сих пор не используют эту схему для перевозки веществ. Хотя, может быть, и используют, просто я об этом не знаю.

Энни Лейбовиц фотографирует болеющее, а потом и мертвое тело Сьюзен Зонтаг, затем она кропотливо фиксирует умирание собственного отца. Рон Мьюек делает силиконовую скульптуру мертвого тела своего отца и впаивает в нее не искусственные или чужие, но собственные волосы. Дафна Тодд пишет портрет мертвой матери.

Фотография мертвой Зонтаг отвращает свой теснотой, это узкая горизонтальная фотография, по композиции схожая с изображением мертвого Христа Гольбейна. Там нечем дышать. Она темная и сдавливает взгляд со всех сторон. Она недостаточна, неуютна. Еще и потому, что формат заставляет нас смотреть за пределы этой фотографии. Все вокруг отвлекает нас от страшного события – смерти. Невозможно увидеть мертвое любимое тело и запомнить его. Соединиться с ним. Мир всегда будет дрожать и жить дальше, отвлекая тебя от главного – черного прямоугольника утраты. Мьюек создает объект и, чтобы заострить наше внимание на уязвимости мертвого тела, не одевает свою скульптуру. Его отец лежит голый и мертвый, на треть меньше настоящего своего размера. Мьюек боялся отца, который казался ему всегда строгим и жестким человеком; его смерть стала возможностью приручить его. Сделать своим, больше его не бояться. Как бы то ни было, работа с мертвым телом всегда подразумевает пропорциональные сдвиги. Нам просто необходимо изменить размер объекта, таким образом мы проявляем свою власть над ним. У нас есть воля распоряжаться телом и памятью, потому что мы живые.

Работа Тодд, хоть и предельно реалистична, выполнена в светлых тонах. В ней нет места черному цвету. Даже опавшая челюсть матери оголяет не черную дыру небытия, но светло-коричневое пространство. Белесые глаза старухи открыты, и всем видна светлая, тощая, впалая грудь. Это смерть в старости и благополучии. Но и здесь мы видим уменьшение пропорций: на фото в интернете я вижу саму Тодд на фоне ее картины, голова старой женщины меньше в два раза, чем голова живой дочери. Мертвые руки за счет перспективы удлинены, они, как сухие ветки, опали на белую простыню. Изображение матери Дафны Тодд – эмблема идеальной смерти. В глубокой благополучной старости, когда весь контроль, в том числе над обращением с образами твоего мертвого тела, передан близким.

Зачем они делали это? Зачем я делаю это – медленно описываю умирание и мертвое тело собственной матери? В этом есть много боли и попытки осмыслить, выписать опыт. Но есть и нота тщеславия: продолжать жить – значит иметь контроль над собственным телом. Над телами умерших близких. Я наконец присваиваю себе то, что принадлежало мне, но не было для меня доступно до ее смерти, – ее тело. И выставляю его на всеобщее обозрение, как трофей. Как рану, полученную в долгой тяжелой войне. У меня есть на это право.

Лейбовиц фотографирует спящего (или мертвого?) отца. Фотографирует его так, словно смотрит на него очень близко. Лицо отца спокойное, он лежит на подушке в цветочек. На щеках его видны старческие темные пятна, весь он сухой, как опаленная солнцем коряга, и очень маленький, как все мертвые люди. Фотография открыта смотрящим. Мне не больно смотреть на нее, мне в ней не тесно, но я знаю, что в ней дремлет смерть. Затем я смотрю на другую фотографию – в большой светлой комнате со стенами, завешанными фотографиями и пейзажиками, стоит большая медицинская кровать. Она как тяжелый блок мрамора, она светится. Она пустая. За ней в кресле сидит человек, он закрывает лицо рукой и, похоже, плачет или просто размышляет о чем-то. Фотография называется «Гостиная моих родителей». На третьей фотографии – прямоугольная яма, обрамленная широкими деревянными досками. А рядом – груда влажной и сухой земли вперемешку.